Распечатано на металле

Он говорил правильные вещи. Я должна была притвориться винтиком, дабы начать развинчивать эту большую машину изнутри.

– Да, я так и сделаю. Только заскочу домой. Я уже почти ушла, но Мартин положил мне руку на плечо и остановил меня.

– И последнее. Если ты погибнешь, встретимся через год. Я постараюсь за это время помочь нашему движению. Однако, главный борец за эту идею – ты, а не я.

Я лишь кивнула и удалилась. Я прошла по тому же пути. Мне нужен был глоток свежего воздуха, но этот «военный коктейль»… Я даже не знаю, где пахло хуже: на поверхности или в канализации. Я дошла до дома, оставила вещи в коробке под кроватью и ушла на работу. К счастью, я еще даже не опаздывала.

Я побежала на работу и пришла как раз к началу смены. Меня, как и всегда, отправили надевать рабочий комбинезон, но после мне пришлось заниматься непривычными вещами. Вместо отдела сантехники я была распределена в отдел производства снарядов. Беда была в том, что я не знала, что делать, хотя, говорят, меня туда перевели еще 4 месяца назад. Я прочла инструкцию, но ничего не поняла. Я с выспросила у коллег, что мне нужно делать, и узнала, что мне нужно будет прокручивать какую‑то деталь в снаряде. Кажется, я уже не переживу эту рабочую смену.

Рабочий день начался. Конвейер поехал, но на сей раз на нем были не трубы, а огромные артиллерийские пули. Я даже придумала аллюзию: для простой пушки эти снаряды были как пули для пистолета. Ладно, соберись, 1029, несознательная «ты» делала это, и у тебя, и у нее одно тело – мышечная память должна помочь. Ладно, будь что будет. Я прикоснулась к этому гигантскому куску металлических сплавов со взрывным механизмом внутри и аккуратно подкрутила что‑то, после чего конвейерная лента поехала дальше. Получилось! Ух, ну понеслась. Я постепенно привыкла к работе, и мои руки делали все за меня, а значит, настало подходящее время для того, чтобы попытаться поговорить с коллегами. Это противоречило дисциплине нашей фабрики, но я уже вписалась во все это, и мне было на нее настолько фиолетово, что даже если бы за это расстреливали, то я бы все равно говорила. Я произносила что‑то автоматически. В моих словах был смысл, но он был сложен. Наверное, я сама не понимала всей ситуации. Я не могла кричать, потому что на меня постоянно кто‑то смотрел. Однако я ощущала, как понемногу в головах этих людей что‑то развинчивается.

Начался обеденный перерыв. Все отправились в помещение для персонала, а меня попросили принести со склада немного сырья, чтобы после продолжить работу. Я заглянула в базу данных и обнаружила, что нужное мне сырье лежит в секции номер 18, которая находится в дальнем углу основного склада. Я была там единожды, но это запомнилось на всю жизнь. Путь был очень длинным, но я знала, что я справлюсь. Прямо. Направо до упора. Чуть‑чуть левее. И прямо до упора. Сюда не заходят даже сотрудники склада – тут лежат то ли очень старые запасы материалов, то ли какое‑то сырье, вышедшее из оборота. Я удивилась, когда неподалеку услышала пение какого‑то старого мужчины. Он пел протяжно и аккуратно подстраивал ноты. Это был «Мой орнамент на груди…» Я боязливо выглянула из‑за полки. Конечно же, я снова увидела черный силуэт, но я присмотрелась немного и разглядела достаточно старого мужчину в парадной военной форме, увешанную наградами, которые для меня были просто кучей разноцветных красивых ленточек. У него был золотой аксельбант, добавлявший ему статности и благородности. На его лице выделялись не морщины, как обычно это бывает у пожилых людей, выделялся его левый глаз. На левом глазу у него была повязка, как у пирата. На нем она смотрелась брутально. У него было прямоугольное жесткое лицо со шрамом на правой щеке. Губы выцвели. И либо, и губы были серыми как пепел. Прическа была по‑армейски уложена вправо, волосы уже начали седеть. Он так проникновенно пел, что мне не хотелось его прерывать, но я заметила то, что отличало его от любого солдата – он достал из своего кармана черно‑белую фотокарточку. Я не могла разглядеть того, что было на ней, но, скорее всего, это было семейное фото. Он ощупывал ее своими пальцами и потирал лицо, тяжело вздыхал и чесал свои короткие седые усы. Я имела неосторожность оступиться – раздался громкий звук. Он резко из кобуры пистолет и навел его на меня. Я подняла руки. Я знала, что он тоже пробудился – никому не разрешено хранить фотокарточки, никому. Часовой хочет убить память, а фотографии о многом напоминают.

– Кто ты такая? И какого черта ты здесь делаешь?! – его крик показался мне знакомым, мне нравился его голос.

– Я работник этой фабрики, и меня послали сюда за сырьем для снарядов.

– Бери и уходи! Ты меня не видела!

– Нет, вы не поняли. Я и так не собиралась вас сдавать.

Он немного опешил, но его пистолет все еще был наведен на меня.

– Все равно! Убирайся к чертовой матери!

– Вы очень красиво поете. Я давно не слышала, чтобы кто‑то так красиво пел. Я почувствовала, как вам это нравится – петь.

– Да потому что это я придумал эту долбаную песню! Я придумал эти строчки! Я сделал то, о чем они меня попросили, и как они мне отплатили?! Отправили в изгнание, в сраное ничего с долбаным ничем! Это все, что я получил.

Он кричал, но я заметила, как он несколько раз попытался заставить себя опустить руку с пистолетом. Я хотела спросить про фотокарточку, но это могло плохо кончиться как для меня, так и для него.

– Я не желаю вам зла, напротив, вы мне очень нужны. Я обещаю вам, я не пойду к Опеке и не обращусь к Комитету. Я знаю, что не даю вам никаких гарантий, но если вы верите, что в этом мире еще не все потеряно, то вы не нажмете на курок.

Он тяжело и быстро дышал. Он хотел вымолвить хоть что‑то, но не смог. Физически. Его лицо в последний раз изобразило злость. Он попытался нажать курок, но он не смог. Его тело, как и мое иногда, не подчинялось его разуму. Он опустил пистолет и вернул его обратно в кобуру. Он сел на стул и задумался. Я стояла на месте, пока он не нарушил тишину.

– После смены я найду тебя. Но пока что, ты меня не видела.

Я кивнула ему. Он удалился куда‑то в темное для меня место на складе. Я не стала его останавливать, лишь забрала нужное сырье, вернулась в цех и оставила его рядом со станком. Я никак не могла осознать того, что именно он написал эту песню. Но кто он такой? Я всегда думала, что эту песню написал сам Часовой. Стоп, моя голова, в ней снова что‑то зазвучало. Я начинаю вспоминать этого человека. Черт, я должна вспомнить.

Через пять минут поисков я все‑таки кое‑что вспомнила. Происходило это накануне революции. Я стояла за дверью и подглядывала в замочную скважину. За большим столом с какой‑то картой стоял Часовой, рядом стоял мужчина, которого я встретила сегодня. На тот момент у него еще не было повязки на глазу, да и был он моложе. Волосы его уже начали седеть, но в нем все еще кипела жизнь. Часовой стоял спиной ко мне, и из‑за этого я не могла разглядеть его лица. Я видела лишь его фирменную красную мантию, на рукавах которых был узор в виде засечек часов. На спине же красовались золотые часы, замершие на отметке 12. Мне трудно было понять, что Часовой и мужчина делали, но я более‑менее отчетливо слышала их разговор.

– Мои люди совсем скоро будут готовы к наступлению. Вы подготовили план? – спросил Часовой.

Он басил, говорил грозно. Казалось, будто кто‑то дует в горн.

– Да, конечно. Основной отряд зайдет с севера, после чего диверсионный отряд подорвет заряды, и мы нанесем им поражение, отвоевав северный район. Территории в пригороде уже поддержали нас, так что не исключена помощь с других фронтов. Город будет наш. – это был благородный голос того же мужчины, только без хрипа и скрежета.

– С чем мы можем столкнуться?