Разрыв-трава. Не поле перейти
– Оно и видно… Таким манером мало кого возьмешь. Ты, ученая голова, когда‑нибудь думал, почему атаман Семенов в восемнадцатом году советскую власть сбросил? Легко сбросил, но сам не удержался. Я не ученый, а скажу. Когда казачня, чехи белые красногвардейцев били, наши мужики в стороне держались, не успели понять, какая она есть, советская власть. Нам, мол, что ни поп – батька. Ну, пришел Семенов. Засвистели плети. Зачали казачки с мужичьего зада кожу спускать. Тут мужик очухался, поумнел, и Семенова, и его японских пособников погнал…
– Ну и что?
– А то, что не любит мужик, когда его за горло берут или плетью по спине ласкают. Ты мне свою правду так выложи, чтобы я ее мог пощупать со всех сторон. Поверю в нее умом и сердцем – сам от всего откажусь и приму твою правду. А то сидишь, то да се плетешь, но разговор у тебя легкий выходит, как дым от папиросы: дунул – и нет ничего.
Неулыбчивое Стишкино лицо, продолговатое, худощавое и остроносое, слегка порозовело. Резким движением он отодвинул стакан, сказал со скрытым значением:
– Разговор у нас пока, может, и легкий, но рука завсегда тяжелая.
– У вас? Говорил бы ты, Стиха, про себя…
За Стишку, за его настырность неловко было Игнату. Говори так, к примеру, Лазурька, все было бы на месте. Когда ждешь еженощно пули в затылок, поневоле ожесточишься. А этот крови не видел, лютости людской на себе не испытал – с чего такой взъерошенный? Топырится индейским петухом, а в суть жизни проникнуть ему не под силу, слаб еще умишком. Хотя есть, видно, умишко, раз книжки почитывает. Или одного ума тут мало, еще что‑нибудь требуется?
По дороге в сельсовет, думая об этом, он спросил Стишку:
– Вот ты больше всех бегаешь, новые порядки затверждаешь – с чего? Мы за новую власть жизнь свою отдавали, потому она нам дорога. А что тебе дала власть? В бедности жил до этого, в бедности живешь сейчас.
Стишка натянул поглубже мокрую шапчонку, буркнул:
– A‑а, разве ты поймешь?..
– Что ты заладил: не поймешь, не поймешь.
– Конечно! Вы раньше жили крепко. Тебе не приходилось вплоть до снегопада ходить босиком, греть ноги в свежем коровьем дерьме. А мне приходилось. Да не в этом беда. Мы всю жизнь коров пасли. Бывало, всем праздник, нам нет. В праздник есть обычай – пастуху угощенье давать. Идешь по улице, собираешь коров, а тебе из окошка кидают кто тарку, кто калач, кто кусок мяса жареного. Ловишь на лету, будто собака, а потом гостинцы те в горле застревают. И это не беда. За человека тебя не считают… Здороваешься, кланяешься, а тебе кивнут – ладно, а то и так, будто мимо столба, пройдут. Но теперь посмотри! Пискун передо мной за десять сажен шапку ломает. Тришка Толстоногий – и тот при встрече в улыбке зубы оскаливает. Знаю я, что у них на уме, когда со мной так здороваются. Да мне‑то что!.. Чуешь теперь, на какую высоту меня подняла советская власть, с кем поравняла? Сила во мне сейчас такая, что любого из супротивников как спичку сломаю. За одно это я для советской власти горы переверну.
В сельсовете густо пахло сырой одеждой. Мужики тесным полукругом сидели у стола, забрызганного чернилами. Лазурька говорил о машинном товариществе «Двигатель». Организовали его год назад, но дальше дело не пошло.
– Не пошло, мужики, застопорилось. А почему – о том лучше других знает Еремей Саввич.
Ерема развел руками:
– Все на ваших глазах было, я‑то при чем? Записались, считай, все, но стали собирать взносы – взапятки. Еще вступительные так‑сяк собрали. Пятьдесят копеек с хозяина… А паевые поболе, пятерка. И пятерку никто не внес…
– Совсем никто? – спросил Лазурька.
– Совсем! В том‑то и дело.
– У тебя память никудышная. Пискун внес, Трифон…
– Я и говорю: они внесли, а из бедноты – никто.
Мужики засмеялись. Тараска негромко, но так, что все услышали, сказал:
– Вывернулся! Как намыленный…
– Чего там зеваешь, дурак! – озлился Ерема и сел.
– А дальше что? – не отставал Лазурька.
– Да ничего! – сердито ответил Ерема. – Нет взносов – нет товарищества. На что купишь машины?
– Не пузырься! – Жестом руки Лазурька как бы отстранил его. – Вроде бы неладно получается, мужики, что я каждый раз Еремея щипаю. Но как иначе? О товариществе он не хлопотал, взносы собрать не удосужился. И потом, вслушайтесь: то‑вари‑ще‑ство, хотя и машинное. А какие нам товарищи Пискун и ему подобные? Для чего их приголубил?
– Думал: у них деньги…
– Где они, деньги, тобой собранные?
– Взносы? У меня, целехонькие лежат, можете не сумлеваться.
– Бедняцкие взносы сдай в Совет, кулацкие пятерки верни. Советская власть, мужики, кредит нам отпускает, то есть, по‑русски говоря, денег взаймы дает. Какую машину на них купим?
– Трактор! – Петруха Труба вытянул длинную шею. – Пусть хоть люди поглядят, что это такое.
Мужики подняли Петруху на смех:
– Кого на трактор посадим – тебя, что ли?
– Нет, бабу его!
– Бросьте, мужики, зубы скалить! – прекратил веселье Лазурька. – Трактор нам пока еще не под силу. А вот молотилку…
– Харитон уже купил, – подал кто‑то голос.
– Пусть. Куда он с ней денется, когда у нас своя будет, хотел бы я знать? – Лазурька недобро усмехнулся. – Теперь так… На этом дело сворачивать не к чему. Мы на ячейке покумекали и решили, что надо сообща засеять несколько десятин зеленкой. Осенью ее продадим, и у товарищества своя копейка заведется, добавим и еще что‑нибудь купим. В будущем году тоже совместно хлеб посеем – снова копейка.
С Лазурькой согласились без лишних разговоров, и он закрыл собрание. Непривычно было, что оно кончилось без шума, ругани, бестолковщины. Тихо‑мирно все порешили.
Мужики не расходились. Разговаривали, разбившись на кучки. И разговор был о том же – о молотилке, о товариществе.
– Ловкая штука – машина. Цепом‑то пока снопы обколотишь, без рук останешься.
– Не в том гвоздь, что без рук. Быстро. Раз‑два – и засыпай хлебушко в закром.
Кому‑то втолковывал Лазурька:
– Не одной машиной нам дорого товарищество. Вместе робить научимся и через это без крику перейдем к коммуне или колхозу.
В углу Тараска Акинфеев смехом заливался:
– Пискуна, мужики, кондрашка хватит. Ей‑богу! Молодец все‑таки наш Лазарь!
– Оно, конечно, голова Лазарь. А главное, советская власть, – уточнил Ерема.
– Само собой – власть. Но ты тоже председательничал. Прибытку от тебя было, как от быка молока. Председатель!.. Собрал денежки и затаился, будто гусь в траве.
