Соперница королевы
– Все совсем по‑другому, – наконец ответила она, сознавая, насколько глупо звучат эти слова. Пег Кэри закатила глаза.
– По‑другому? – переспросила королева. – Ни разу не слышала ничего подобного от новобрачной.
– Я хотела сказать, ваше величество…
– Нет‑нет, – перебила та с кривой усмешкой. – Ответ меня устраивает. – Пенелопа восхитилась ее выдержкой: ни в голосе, ни в осанке Елизаветы не чувствовалось страха, хотя, судя по удвоенной страже и нервно стиснутым рукам Берли, ей действительно угрожала опасность. – Желаю послушать песню. Надо отвлечься от всего этого, – королева махнула рукой в сторону Берли и Сесила, своими черными одеяниями напоминавших ворон, столпившихся вокруг падали. Сесил тут же повернул к ним голову. Пенелопе вспомнились слова матери, сказанные при последней встрече: «Остерегайся сына Берли; если он таков, как его отец, он нам не друг».
Глашатай возвестил о прибытии Лестера. На лицах Берли и его сына отразилось неодобрение. Наряд королевского фаворита сверкал серебром, с мокрого плаща струилась вода. Проходя мимо Пенелопы, отчим подмигнул – дескать, он в курсе, через что ей пришлось пройти прошлой ночью. От мысли, как гости бражничали и судачили о том, что происходит в спальне, девушку замутило.
Лестер приблизился к Елизавете. Та похлопала по сиденью рядом с собой и взяла его за руку, словно они муж и жена. В душе Пенелопы вскипело возмущение. Неужели королева действительно виновата в смерти отца? Столько вопросов, на которые нет ответов.
Не в силах смотреть, как Елизавета милуется с Лестером, Пенелопа оглядела зал и среди свиты отчима заметила Сидни; тот был весь в черном, будто носил траур. На мгновение их взгляды встретились; девушка поспешно отвернулась к окну, за которым по‑прежнему бушевал ливень. Ей невыносимо захотелось сбежать под дождь и умчаться прочь без оглядки.
– Леди Рич споет для нас, – проговорила королева. – Принесите ей сиденье и лютню.
Пенелопа внутренне содрогнулась от звука своего нового имени, произнесенного в присутствии Сидни. Краска бросилась ей в лицо. Стараясь не смотреть в сторону Лестера и его свиты, она вышла вперед, взяла лютню, толстую и круглую, словно младенец, и принялась подтягивать струны. Сидни не сводил с нее глаз, но ей не хватило духа даже взглянуть на него.
– Какую песню вы желаете услышать, ваше величество? – спросила Пенелопа, надеясь получить подсказку, ибо в ее голове крутилась лишь одна мелодия, совершенно не подходящая к случаю.
– Сыграй, что хочешь, – ответствовала Елизавета.
Пенелопа знала сотни песен, однако все они куда‑то улетучились, поэтому она начала:
Любовь лишь избранным нужна.
Королева одобрительно хмыкнула. Не сводя взгляда со струн, девушка сосредоточилась на звуке собственного голоса.
В том есть резон.
Песня захватила ее и понесла, как река лодку. Пенелопа чувствовала восторг зрителей, наполняющий девушку ощущением могущества. Она подняла голову и, глядя Сидни прямо в глаза, пропела:
Ведь умереть она должна –
Таков закон.
Ответный взгляд мужчины был исполнен печали. Пенелопа затрепетала от радости, словно сломала копье о его доспехи и выиграла очко.
Кто сердце ей решил отдать,
Пусть приготовится страдать.
Возможно, Сидни хорош на турнирном поле, но здесь – ее арена. Девушка оглядела придворных, игриво останавливая взгляд то на одном, то на другом, и продолжила:
Амура предадим суду –
Он раздает любовь за мзду[1].
Зрители разразились бурными аплодисментами, лишь Сидни угрюмо смотрел в никуда. Пенелопа склонилась перед Елизаветой в реверансе. Ее самоуверенность несколько поколебалась при виде графини: та сидела с натужной улыбкой, чопорно сложив руки на коленях. Девушка вспомнила о своем муже‑пуританине: наверняка он считает подобные развлечения греховными. Впрочем, если Рич желает, чтобы его жена добилась расположения королевы, ему придется терпеть пение и музыку. Ей стало ясно: каждый из придворных вынужден чем‑то поступиться – принципами, любовью или верой. Этого не избежать; взгляните, что происходит с теми, кто отказывается идти на уступки, – взять хотя бы того несчастного священника. Пенелопа представила, как он висит на дыбе, обливаясь по́том и стиснув зубы, а его кости выворачиваются из суставов отвратительным щелчком, какой можно услышать, когда разделываешь цыпленка.
– «Сладкая ложь!» – выкрикнул кто‑то название песни.
– Мне понадобятся ноты, – ответила Пенелопа. Повинуясь приказу королевы, паж раскрыл перед ней песенник, чем вызвал завистливые взгляды других юношей. Девушка удобно устроилась на табурете и принялась настраивать лютню. Просьбы следовали одна за другой, и она пела, наслаждаясь всеобщим одобрением, пока у нее не сел голос. На сцену вышли музыканты, фрейлины выстроились в ряд, намереваясь танцевать, а утомленная Пенелопа села отдохнуть у окна.
Незаметно, словно призрак, приблизился Сидни и попросил разрешения сесть рядом. Пенелопа безмолвно кивнула. Ее защищала новообретенная сила; сердце как будто укрыли доспехи, оснащенные острыми шипами.
– Вы в трауре? – осведомилась она, коснувшись его черного бархатного дублета. – От вас исходит печаль.
– В некотором роде, – ответил Сидни, опустив глаза. – Вы слышали об иезуите Кампионе, которого должны казнить?
Пенелопа кивнула, смущенная тем, что разговор принял серьезный оборот. Она не предполагала, что Сидни скорбит по‑настоящему, и внезапно почувствовала себя недалекой и наивной: ее волнуют сердечные дела, в то время как вокруг происходят гораздо более значимые события.
– Он мой близкий друг.
[1] Перевод Е. Савиной.
