Совок

От бешенства мой разум переклинило, а кровь из головы уже лилась ручьями из нескольких ран сразу. Пистолет я еще вчера сдал в оружейку. Тарасов заставил, он зам начальника РОВД по службе. Всему личному составу приказал разоружиться. На этой неделе из УВД города опять ожидается супервнезапная проверка дежурной части, а потому все, за кем закреплено оружие, почистили свои табельные стволы и сдали их в оружейку. Оружие теперь выдают только ППС, ОВО и ГАИ. Второй день у меня на поясе пустая «босоножка». Зато в кармане у меня сейчас лежит никчемная карточка‑заместитель. Нормальная такая игра в поддавки с криминалом.

Я впервые пожалел, что у меня не было с собой ножа. А ведь в ящике рабочего стола валяется несколько изъятых у шпаны выкидух. Впрочем, вряд ли я смог бы сейчас достать нож. Одна пара рук против трех, это слишком мало в такой драке. Особенно, когда чужие три пары тебя активно убивают. Это вам не завлекательное кино про суперменов. Тут все пошло, некрасиво и не эстетично. Все, как в жизни.

Шакалы уже давно пытались свалить из залитого кровью лифта, но в дверях был я и отпускать их мне не хотелось. Бился я насмерть. Буквально. Мое тупое, подкорректированное обрезком трубы сознание напрочь отказывалось от рационального здравомыслия и инстинкта самосохранения. Я уже всерьез примеривался, как бы половчее перегрызть глотку старшему. И запала, и сил на этот последний аккорд мне хватило бы. Но для этого надо было хотя бы на несколько секунд задействовать обе руки, чтобы притянуть его к себе. Но даже отбитыми мозгами я понимал, что тут же меня и убьют. Всего лишь парой ударов. Этим же вот обрезком трубы. По, уже и так, в хлам разбитой голове. А, значит, руками надо было отбиваться. И ногами тоже. Лифт дергался, ехал, потом стоял и опять ехал. Все это происходило неестественно долго. Мне казалось, что давно уже не обед, а вечер. Удивительно, но я совсем не испытывал не только страха и даже боли никакой не чувствовал. Голова была как твердая деревяшка и прилетавшие в нее удары просто гулко отдавались в неё откуда‑то снаружи.

Створки лифта наконец распахнулись и три мрази, перелезая через меня, уже сползающего на пол, выскочили на площадку какого‑то этажа. Мой отбитый интеллект, конечно, был потрясен вместе с мозгами. Однако условный ментовский рефлекс служебной собаки Павлова на раскрытие более тяжкой статьи сработал. Все по Марксу, у которого бытие определяет сознание. Палочная, сука, система, это наше все! А, если честно, то вдобавок еще очень хотелось навредить этим тварям по самому максимуму.

Рванув левый карман на рубашке, я швырнул в проем лифта удостоверение с традиционной заначкой в виде красного червонца внутри. Кто‑то из упырей ожидаемо подхватил с пола и деньги, и ксиву. Что и требовалось. Быдло, оно всегда быдло. Жадное и тупое. Генетика, это все‑таки наука, а не продажная девка империализма, как утверждали большевики. Раз у них моя ксива и еще хоть какие‑то мои деньги, то теперь это разбой! И уже независимо от тяжести нанесенных мне телесных повреждений. Телесные пойдут, как отягчающее. А палка по разбою, это намного круче, чем палка по вульгарной «бакланке». И сроки у них будут совсем другие! На этой мысли я отключился.

 

Глава 3

 

– Виктор Филиппович, он очнулся! – голос был женский и молодой.

Но звучал он неприятно из‑за его излишней громкости, которая нещадно била по мозгам. По моим и без того многострадальным отбитым мозгам.

Сильно пахло аптекой. И очень болела голова. Болела она как изнутри, так и снаружи. А еще голове было очень тесно. На ней ощущалась жесткая шапка, которая была сильно меньше, чем голове требовалось. Размера на два‑три меньше. Лицо тоже болело. Через веки что‑то просвечивало, но глаза почти не открывались. Мои ресницы кто‑то склеил. Но было понятно, что я не слепой и это уже хорошо. Если бы еще только не болела голова и ребра не мешали дышать. И писать очень хочется! Очень! Но обоссаться мне сейчас никак нельзя, тут где‑то совсем рядом женщина. Марина, мать ее за ногу!..

– Марина, ты протри бойцу лицо, а то еще запаникует, что ослеп и рваться начнет! – мужской голос был тоже болезненно громкий, сговорились что ли?

– Хорошо, Николай Филиппович! Ой, да он головой крутит! – еще громче обеспокоилась невидимая мне женщина, разрезая мой мозг своим воплем.

– Не ори, – просипел я, с трудом разлепив губы, которые мне тоже склеила какая‑то сволочь, – Где тут у вас туалет? – я осторожно начал сучить ногами.

– И впрямь очнулся! Честно говоря, удивлен! Я и не надеялся, уж слишком крепко по нему прошлись. Вы не шевелитесь, молодой человек, не надо!

А мужик‑то молодец, он все сообразил и говорил вполголоса. Уже хорошо.

– Какой тебе туалет?! Теперь твой туалет под твоей кроватью. Сейчас, подожди! – сначала что‑то загромыхало внизу, а потом чьи‑то загребущие руки по‑хозяйски зашарились у меня в паху. Впервые в жизни со мной такое. Раньше я всегда писал самостоятельно и уж точно, без женской помощи.

– Эй, ты чего делаешь! – заволновался я, пытаясь перехватить ее руки.

Сослаться на то, что я женатый человек, я не успел, струя безудержно и с жестяным грохотом уже била во что‑то холодное. В то, что мне пристроили к промежности.

– Экий ты, парень, зассанец, неделю, что ли копил? – весело, с циничной бесстыдностью медработника хохотнул все тот же задорный голос еще невидимой мною незнакомки, но теперь уже не совсем мне чужой.

– Дольше. Я знал, что мы с тобой встретимся, – беспомощность всегда меня злила.

О как! Огрызаюсь, следовательно, мыслю. Значит живу. Но как?! Стена же! И скорость!! Пусть закрылки, но все равно около сотни на приборе было, я же видел!

– Вы, юноша, большой молодец! Шутить в таком состоянии, это немалого стоит! Очень хороший признак! Значит, все не так плохо! Теперь я верю, что и рентген подтвердит мой оптимизм, – невидимый мужик, назвавший меня юношей, вполголоса радовался за меня где‑то тут совсем рядом.

А, может, он радовался не столько за меня, сколько за статистику своего отделения? У них, у медиков, как я точно знаю, тоже своя палочная система.

По моему лицу завозили чем‑то мокрым и пахнущим лекарством. Я опять выпростал руки из‑под одеяла. Хотелось самому протереть свое лицо.

– Не дергайся, сейчас я тебя умою и ты хотя бы глаза откроешь, – все тот же женский голос снисходительно, но уже без насмешки обнадежил меня.

– Ты после горшка руки‑то помыла? – всерьез забеспокоился я.

Ответом мне прозвучал сдвоенный хохот мужика и молодухи. Почему‑то я чувствовал, что женщина, недавно теребившая мои гениталии, преклонных годов еще не достигла. А глаза, что ж, глаза, это хорошо, ладно, пусть умывает.

– Помыла, помыла! Вот ведь, какой привередливый больной нам достался! – притворно запричитала девица, чье привлекательное лицо я уже достаточно хорошо рассмотрел через узкие щелки своих подбитых, но зрячих глаз.