ТАСС уполномочен заявить

– Вас бы устроило, – Славин снова налил себе и Глэббу, капнул водкой на брюки Полу, не извинился даже, воистину пьян, в такой жаре быстро пьянеют, – если бы в Нагонию влезли люди Мао? Вас бы устроило, чтобы бедной Европе уперлись пистолетом в подбрюшье? Она бы стала такой сговорчивой, эта прекрасная старушка… Или вы понимаете эту угрозу и решили помочь Европе?

– Китайцы – насекомые, Иван. Саранча. Они бессильны, они не могут нагнать – ни нас, ни вас.

– Нельзя так говорить о великом народе, Пол, – отрезал Славин, – это бесчестно. Китайцы – прекрасные, умные и добрые люди.

– Давайте выпьем за женщин, – сказал Глэбб. – Ну вас к черту с вашей политикой.

«Он сейчас предложит пригласить женщину, – понял Славин. – Он закажет виски и позовет подругу. Или скажет, что здесь хороший стриптиз».

– Поддерживаю, – сказал Славин. – В наше стремительное время лишь женщина остается символом надежности, то есть красоты.

– Это – ничего, – ухмыльнулся Пол. – Продайте, Иван. Красота – как символ надежности. Десять долларов. Даже пятнадцать. Я начну репортаж для наших свинопасов: «Красота – как символ надежности, об этом подумал я, когда вертолет доставил меня в джунгли, на берег океана, к двухметроворостому мистеру Огано, трибуну и борцу, который обещает вернуть народу Нагонии свободу, попранную кремлевскими марионетками Грисо». Ничего, да?

– Ничего. Давайте пятнадцать долларов. Или возьмите с собою к Огано.

– Вас посадит КГБ, – ответил Пол. – Огано ваш враг, вы не имеете права говорить с ним, я же все про вас знаю, Иван, я старый, а потому умный.

– Хватит вам пикироваться, ребята, – сказал Глэбб. – По‑моему, ужин наконец везут – слышите, что‑то трезвонит в коридоре.

– Да ничего там не трезвонит, – возразил Славин, – это у вас слуховые галлюцинации.

И тут в дверь постучали.

– Да, – ответили все трое: двое – по‑английски, один – по‑русски.

На пороге стоял негр, подталкивая тележку, уставленную тарелками с рыбой; шальная мысль, метнувшаяся в голове Славина – придет белый официант, обязательно русский, – так и оказалась шальной мыслью.

 

…Пол Дик ковырнул вилкой мерлузу, попробовал ее, сплюнул:

– Африканцы не умеют готовить. Отказавшись от французов и бельгийцев, гурманов мира, они обрекли себя на закабаление нашими «макдоналдсами» – сосиски, кофе и бутерброд с сыром, очень удобно, а главное, дешево, всем по карману.

«Бутерброд с сыром, – повторил про себя Славин, – очень дешево, бары фирмы «Макдоналдс». Кем же «беспалый» работает в «Хилтоне»? В ресторане? Официантов здесь не кормят, это не Россия, почему бы ему не питаться в «Макдоналдсе»?»

– Кстати, «макдоналдсы» сюда уже влезли? – спросил он, подвигая Глэббу салат. – В здешнем ресторане действительно вылетишь в трубу, а перехватить среди дня тоже не мешает.

– Они не могут не влезть, – ответил Глэбб, сожалеюще поглядев на пустую водочную бутылку. – Но их не пускают в центр. Они подкрадываются к президентскому дворцу с самых нищих окраин. Молодцы, пристроили к барам бильярдные, черные проводят там свое свободное время: бильярд – в семь раз дешевле кино…

– А телевизор?

– Вы с ума сошли! Кто из них может купить телевизор?! – Глэбб снова посмотрел на пустую бутылку. Пол наконец заметил его взгляд, поднялся, отошел к телефону, набрал цифру «пятнадцать» («Пьян, пьян, а все помнит, – отметил Славин, – особенно, если дело касается бутылки») и попросил:

– Две бутылки виски в номер…

– Шестьсот семь, – подсказал Глэбб.

– В шестьсот седьмой номер. Счет на эти две бутылки перешлите в номер девятьсот пятый, Полу Дику. Быстро!

«Зачем так щеголять своей памятью? – неторопливо думал Славин, согласно кивая собеседнику, который рассказывал о том, как «макдоналдсы» мухлюют с кофе, вступив в сделку с филиалом фирмы «Нестле». – Нормальный человек ни за что бы не запомнил номер и не держал его в голове так цепко, как ты, и не слушал бы всех одновременно: и меня, и Пола. «Беспалый, – сказал Хренов, – дежурит по двенадцать часов». Надо будет выяснить, сколько времени работают официанты. Отчего я так уперся в официанта? И отчего в меня так уперся Глэбб? А ведь он уперся. Не мог же он узнать о встрече с Хреновым – слишком рано; даже если допустить, что он из ЦРУ и отладил контакты со здешней полицией. Нет, я сам себя пугаю, ему бы не успели сообщить».

– Мистер Славин, вы собираетесь писать о ситуации в Луисбурге? – спросил Глэбб.

– Меня, признаться, больше интересует Нагония.

– Тогда отчего вы не поехали туда? Или поддерживаете вашу официальную версию, что в Луисбурге штаб заговорщиков?

– Поддерживаю, конечно, я себя от Москвы не отделяю, но там сидит мой коллега…

– Мистер Степанов? Мы читали книги этого писателя, не только его статьи в газете. Здесь на него многие сердиты – он слишком резок.

– Так опровергайте. Если врет – опровергайте, а сердиться не стоит, это не демократично.

– Степанов пишет хорошо, даже если врет, – сказал Пол и сцедил по спичке всю водку себе в рюмку – тридцать одну каплю, отметил Славин. – И журналистика и литература – это ложь; она тем талантливее, чем больше похожа на правду. Надо правдиво врать – тогда это искусство. Надо уметь написать свою жизнь, вымышленную, не такую скучную, какой живут люди, и тогда вы станете Толстым или Хемингуэем.

– Кем? – спросил Глэбб. – Хемингуэем? Но ведь он умер…

– А Толстой переселился из Миннесоты в Майами и сейчас ловит рыбу в проливе, – озлился Пол. – Хотя, – он посмотрел на Славина, – Хемингуэй сейчас действительно забыт у нас. Если бы он родился в прошлом веке, тогда другое дело, а так – наш современник. Мы же видали его, и пили с ним, и бабы рассказывали нам, какой он слабый, и несли его по кочкам, и слуги давали интервью, что, мол, жадный он… Классиков двадцатого века нет и быть не может из‑за того, что средства массовой информации набрали силу. Во времена Толстого были сплетни, а теперь все оформляется на газетных полосах броскими шапками, пойди создай авторитет, пойди не поверь всему тому дерьму, которое мы печатаем… И потом, телефон… Общение между людьми упростилось до безобразия. Попробуй раньше‑то позвони в Ясную Поляну, возьми интервью – черта с два! Надо было ехать, попросив разрешение. А это уже обязывало, проводило черту между ним и нами… А теперь звонок по телефону: «Граф, прокомментируйте „Войну и мир“»…

– Верно, – согласился Славин. – Вы сказали верно, Пол. Очень безжалостно, но верно. Значит, получается, что мы сами лишаем себя классиков? Двадцатый век хочет уйти в небытие без классики? Не ведаем, что творим?

– Почему? Ведаем.

– Слишком высок культурный уровень? Все грамотны? Слишком много поэтому вкусовщины? Личных симпатий?

– Скорее – антипатий. Про уровень вы правы лишь отчасти, вы проецируете культуру России на мир – это ошибка.