Ужас в музее

Я плохо помню, что писал тогда. В основном это была тарабарщина, составленная из разрозненных литературных цитат, запечатлевшихся в моей памяти, поскольку ничего другого мне не приходило на ум. Я старался писать по возможности неразборчивее, сохраняя при этом видимость связного почерка, ибо понимал, что маньяк наверняка бегло просмотрит написанное, прежде чем приступить к эксперименту, и хорошо представлял, как он отреагирует, увидев явную белиберду. То было мучительное испытание, и я страшно нервничал, стоило поезду хоть немного сбавить скорость. Прежде я частенько насвистывал резвые мазурки и галопы под бойкий перестук колес, но сейчас они стучали, казалось, в темпе похоронного марша – которым провожают в последний путь меня, мрачно подумал я.

Моя уловка действовала, покуда я не исписал более четырех страниц размером шесть на девять дюймов, но наконец безумец вынул часы и сообщил, что у меня осталось всего пять минут. Что мне делать дальше? Я уже торопливо дописывал заключительную формулу завещания, когда меня осенила новая идея. Поставив подпись размашистым росчерком и отдав исписанные листки мужчине, небрежно сунувшему их в левый карман сюртука, я вновь упомянул о своих влиятельных друзьях в Сакраменто, которых чрезвычайно заинтересовало бы его изобретение.

– Не дать ли вам рекомендательное письмо к ним? – спросил я. – Может, мне стоит набросать схему и составить описание вашего прибора, заверенное моей подписью, чтобы они благосклонно выслушали вас? Ведь они могут сделать вас знаменитым – и уж точно внедрят ваш метод в Калифорнии, коли узнают о нем от своего доброго знакомого, мнению которого безоговорочно доверяют.

Я избрал такой путь в надежде направить мысли разочарованного изобретателя в другое русло, чтобы он на время отвлекся от ацтеко‑религиозного аспекта своей мании. Когда же он снова к нему вернется, я изреку «откровение» и «пророчество». План сработал: загоревшийся взгляд незнакомца выразил страстное согласие, хотя он резко велел мне поторопиться. Безумец вытащил из саквояжа замысловатую конструкцию из стеклянных элементов и катушек, к которой присоединялся провод от шлема, и с жаром пустился в объяснения, насыщенные недоступными моему пониманию техническими терминами, но в целом казавшиеся вполне вразумительными и правдоподобными. Я делал вид, будто все записываю, и задавался вопросом, действительно ли чудной прибор является аккумулятором. Получу ли я легкий удар током, когда он включит устройство? Мужчина, безусловно, говорил со знанием дела, как настоящий электротехник. Он описывал свое изобретение с явным удовольствием, и я заметил, что раздражение его пошло на убыль. Еще прежде, чем он закончил, за окнами забрезжили первые красноватые проблески зари, сулящие надежду, и я наконец почувствовал, что у меня появился реальный шанс на спасение.

Однако мой попутчик тоже заметил наступление рассвета и вновь принялся поглядывать на меня диким взором. Он знает, что поезд прибудет в Мехико в пять часов, и теперь не станет медлить с исполнением задуманного, если только мне не удастся переключить его внимание на другой важный предмет. Когда он решительно встал, положив аккумулятор на сиденье рядом с открытым саквояжем, я напомнил, что еще не набросал необходимую схему, и попросил подержать проволочный шлем таким образом, чтобы я мог зарисовать оный рядом с аккумулятором. Он согласился и снова сел, раздраженно призывая меня поторопиться. Спустя минуту я остановился, дабы уточнить кое‑какие детали, и спросил, каким образом следует размещать приговоренного к казни и как преодолеть его возможное сопротивление.

– Преступника просто надежно привязывают к столбу, – ответил он. – А головой он может трясти сколько угодно, ибо шлем изначально плотно облегает череп и прилегает еще плотнее, когда пускают ток. Мы поворачиваем рубильник постепенно – вот он, видите эту рукоять с реостатом?

Новый предлог для промедления пришел мне на ум, когда возделанные поля и фермерские домики, все чаще проносившиеся за окном в рассветных сумерках, возвестили о нашем приближении к столице.

– Но я должен зарисовать шлем не только рядом с аккумулятором, – сказал я, – но и на человеческой голове. Не могли бы вы надеть его на минутку, чтобы я изобразил вас в нем? Чиновники, а равно газетчики пожелают увидеть все эскизы – ведь они придают особое значение полноте иллюстративного материала.

Ненароком я попал в цель точнее, чем рассчитывал, ибо при упоминании прессы глаза сумасшедшего снова вспыхнули.

– Газетчики? Да будь они прокляты… вы даже газетчиков заставите прислушаться ко мне! Они все смеялись надо мной и не хотели напечатать ни слова. Эй, давайте пошевеливайтесь! Нам нельзя терять ни секунды!

Он уже надел шлем и жадно следил за моим карандашом, порхающим по бумаге. Проволочная сетка придавала ему нелепый, комичный вид. Он нетерпеливо ерзал на сиденье, нервно ломая пальцы.

– Теперь, чтоб им пусто было, они всяко опубликуют схемы! Я подправлю ваш набросок, коли увижу там ошибки, – здесь нужна предельная точность. Полиция найдет вас в скором времени – они‑то и засвидетельствуют, сколь эффективно мое изобретение. Сообщение в Ассошиэйтед Пресс… подкрепленное вашим письмом… бессмертная слава! Живее, слышите? Живее же, черт вас побери!

Поезд трясся по расхлябанным рельсам столичных предместий, и иногда нас резко швыряло из сторону в сторону. Воспользовавшись этим предлогом, я снова умудрился сломать грифель, но маньяк, разумеется, мгновенно вручил мне мой собственный карандаш, который давно очинил и держал наготове. Я уже исчерпал первую серию уловок и чувствовал, что мне вот‑вот придется напяливать шлем. До вокзала оставалась еще добрая четверть часа – настало время обратиться к религиозным чувствам моего попутчика и изречь божественное откровение.

Призвав на помощь все свои обрывочные знания по науанско‑ацтекской мифологии, я внезапно отбросил карандаш и бумагу и затянул нараспев:

– Йа! Йа! Тлокенауаке – Тот, Кто Содержит Все в Себе! Ипальнемоан – Дарующий Нам Жизнь! Я слышу! Я слышу! Я вижу! Я вижу! Привет тебе, Несущий Змею Орел! Послание! Послание! О Уицилопочтли, твой гром отзывается эхом в душе моей!

Заслышав мои завывания, маньяк недоверчиво уставился на меня сквозь дурацкую сетчатую маску, и на его породистом лице отразились изумление и недоумение, быстро сменившиеся тревогой. Похоже, мысли его на мгновение смешались, а затем потекли в другом направлении. Воздев руки, он заговорил речитативом, словно в гипнотическом трансе:

– Миктлантекутли, Великий Бог, яви знамение! Знамение из своей черной пещеры! Йа! Тонатиу‑Мецтли! Ктулхутль! Повелевай, и я повинуюсь!

В этой ответной тарабарщине прозвучало одно слово, задевшее странную струнку в моей памяти. Странную, поскольку слово это не встречается ни в одном из опубликованных трудов по мексиканской мифологии, хотя мне не раз доводилось слышать, как пеоны на рудниках моей компании в Тласкале произносят его исполненным благоговейного страха шепотом. Оно казалось частью некоего исключительно тайного древнего ритуала, ибо существовали определенные формулы ответа (тоже неизменно произносившиеся шепотом), неизвестные академической науке, как и само слово. Видимо, маньяк провел много времени среди горных пеонов и индейцев – ведь подобные незаписанные знания, ясное дело, не почерпнуть из литературы. Поняв, сколь огромное значение он придает этому сугубо эзотерическому жаргону, я решил нанести удар по самому уязвимому месту и ответить набором бессмысленных звукосочетаний, которые слышал от местных жителей.

– Йа‑Р’льех! Йа‑Р’льех! – выкрикнул я. – Ктулхутль фхтагн! Ниггуратль‑Йиг! Йог‑Сотот!..