Вам не понять – вы же офицер
Палыч со слов допрошенных предыдущей осенью и уволенных сослуживцев Парнеева рассказал и о том, что местные «наркобароны» сбывали через Парнеева бойцам дивизии анашу – брикеты в форме таблеток диаметром до четырех и толщиной до одного сантиметра. Изготавливались они из пыльцы женской особи растения каннабис, что по‑простому означает «конопля маньчжурская», с помощью «мастырки» – кустарного инструмента типа струбцины или охотничьего приспособления «Барклай», предназначенного для запрессовки пыжей в патроны.
Мастыркой на поверхности таблеток оттискивалась рельефная надпись, которая в переводе с нерусского читалась как «гашиш турецкий высшего качества» – в центре таблетки изображался верблюд‑дромадер – арабское олицетворение чистоты («гамаль» или «кэмел», то есть «прекрасный»), а под ногами верблюда цифры «999,9» – как бы «проба» гашиша. Хотя гашишем этот продукт и вовсе не являлся.
Кто именно из дембелей сообщил эти подробности, Гармонин не запомнил, а стол, в котором валяются протоколы с приведенными показаниями, сейчас из штаба тыла перевозят в выбитое Шефом у командарма здание, прилепившееся бочком к штабу армии.
Гарантии того, что протоколы при перевозке никто из стола не выбросил, нет никакой, а там, как сказал Гармонин, есть и показания о том, где и когда земляки видели Парнеева последний раз – после вечерней поверки девятнадцатого ноября восемьдесят седьмого года в ротной каптерке.
Парнеев с ними в этот вечер чаевничать почему‑то не стал, а надел куртку и отправился, как им было сказано, в парк собирать долги.
Что он отправился в парк АЭР, железобетонно подтверждено обнаружением в этом парке трупа. Но что это следует из показаний друзей и земляков, Гармонин не подтвердил – видимо, не сказал им Парнеев, в какой из гарнизонных автопарков он собирается. А их в гарнизоне не меньше семи только вокруг аэродрома, восьмой в инженерном батальоне километрах в семи от аэродрома – на дальнем краю деревни Голобегово, девятый в спецчасти за аэродромом, а десятый, с техникой длительного хранения (попросту – «НЗ»), – прямо под окнами номеров гостиницы, в которых теперь ночует следственная бригада.
И во всех этих автопарках у Парнеева имелись коммерческие интересы.
Кажется странным: а чего это вдруг Жежко, Гребешков, Будаев, Кажоков и Омаров обо всем изложенном вообще дали показания?..
Могли ведь тупо отрицать какую‑либо осведомленность о местонахождении Парнеева, и этого было бы достаточно, их ведь и допрашивал‑то всего лишь юридически малограмотный дознаватель, хотя бы и такой дотошный, как Садиков.
Объяснить это можно только тем, что все они всё понимали.
Понимали, что Парнеев пропал не просто так.
Понимали, что заподозрить в причастности к его исчезновению могут их самих.
Понимали, что никому из их компании они доверять не могут.
Каждый понимал, что у него есть алиби – долгое чаепитие в каптерке Кажокова.
Потому и решили, то ли сговорившись, то ли каждый сам по себе, быть предельно откровенными, чтобы не возникло сомнений в их искренности и непричастности к исчезновению Парнеева.
Голова закипает от постоянных таких размышлений, так как любые предположения (а вернее, домыслы) о наличии у приятелей Парнеева каких‑нибудь интересов, не совпавших с интересами Парнеева и побудивших к его убийству, ломаются о несомненное отсутствие в АЭР какого‑либо оружия.
А тут еще перечитал бестолково состряпанный дознавателем протокол допрошенного уже во второй раз лейтенанта Палькова.
Третий допрос Палькова в планы не входит, а в голове еще крутится, что его показания в каких‑то деталях, касающихся точного времени тех событий, о которых он сообщил на допросе, не соответствуют еще некоторым моментам, вытекающим из показаний кого‑то из его подчиненных, не так давно допрошенных работающими по делу дознавателями.
Но перелопачивать папки с протоколами невмоготу, хотя рабочий день едва начался. Таковы особенности моих собственных мыслительных процессов – пока найду необходимый протокол, забуду ту несуразицу в показаниях, которая зацепила. Что‑то сформулировать для записи тоже не получается, и даже не стыдно признаться, что просто лень взять бумагу и попытаться записать весь ход недавних размышлений.
А раз лень – так и сиди без толку, злись на себя на здоровье! А за окном набирает обороты весна, набухли почки, подсохли лужи, гарнизонные дамы выходят на крылечки штабов, сверкая коленками, уже не прикрытыми полами зимних пальто.
А ты продолжай, товарищ старший следователь, внутреннюю борьбу между собственным умственным несовершенством, ленью и весенними вожделениями.
Надо бы сосредоточиться хотя бы на каком‑нибудь объективном основании, позволяющем во что бы то ни стало сузить круг подозреваемых.
Надо ограничить территорию поиска места убийства.
Надо найти тот автомат, который в ночь с девятнадцатого на двадцатое ноября восемьдесят седьмого года мог выстрелить очередью из двух патронов.
Некоторые основания для сужения круга подозреваемых есть. Но такие хлипкие!
Однако в дверь кабинета робко стучат.
Кто бы это мог быть?
– Войдите!
В дверной проем, заискивающе улыбаясь, просовывается юная чумазая рожица, за ней засаленные голубые погоны рядового.
– Мэханик‑водий, рядовый Петрив!
– Входи, земляк. Что скажешь?
– Мэни хлопци казалы, що вы з прыводу Парнеева прыихалы, та шукаетэ, хто вбив його, ось я и прыйшов.
Слегка офигеваю.
– Так ты чего, с повинной явился, что ли?
– Та ни, вы подывыться, будь ласка, на цю шапку!
Петрив снимает с головы и кладет на стол явно великоватую ему форменную шапку. Засаленность головного убора красноречиво подтверждает воинскую специальность бойца.
– Ну и что я на ней должен увидеть?
– Та номер зсередыни.
На изнанке шапки желтеет вытравленная раствором хлорной извести надпись: «НД 4538761» – обычное для обмундирования воина срочной службы клеймение – серия и номер военного билета владельца вещевого имущества. На остальных предметах обмундирования оно наносится на кромку внутреннего нагрудного кармана и на внутреннюю сторону пояса брюк. На сапогах – по краю внутренней поверхности голенища.
– Ну и что это за номер?
– Так, може, буты Парнеэва.
