Волнение. Кровь на снегу

Я был бы рад, если бы мне предложили перспективу. Если бы кто‑то мог.  И правильно построенный диалог – это непрерывно удерживаемое равновесие между данным извне и отданным вовне, вечное колебание чаш, взвешивающих на себе: оттуда и туда, «мне» и «я». Хотел бы кто, наоборот, получить мою перспективу… А то этот вакуум не наполнится ничем, кроме изолированно‑отрешённых мыслей единого существа с обеих сторон.

Сигнал, сигнал извне, что режет сквозь шум. Может я его хоть услышу, если буду…

В дверь позвонили, и я слышу даже сквозь всю квартиру, как поворачивает ключ Киера, открывает дверь, и мужской голос говорит:

– Добрый вечер, ваша доставка.

– Сколько там с меня? – спрашивает девушка.

– Пятьдесят два, ровно.

– Хорошо, – её слова, и позже уже громче: – Сан, подойди‑ка сюда.

Я иду на зов. Ступаю сам сквозь занавесь, не отодвигая рукой, а лишь проскальзывая сбоку, и иду в коридор. Там в выжидательной позе стоят двое. Киера подходит аккуратно ко мне и шепчет на ухо:

– Давай, скажи ему.

Её глаза полны ожидания и просьбы. Эх, я не хочу этого делать: у нас же есть деньги. Зачем ей постоянно скидывать на меня эти проблемы? Это достаточно сложно, чтобы не быть опрометчивым: мне нужно аккуратно формулировать. В любом случае, задумавшись на мгновения, я набираю воздуха в лёгкие и произношу:

– Я думаю, что ты хочешь оплатить этот заказ с доставкой из своего кармана. Ты забудешь всё, что произошло в этой квартире, когда выйдешь из неё, но будешь иметь ощущение, что выполнил всё, что собирался.

Мои слова заканчиваются, начинается движение доставщика, который сам отсчитывает себе нужную сумму, расписывается о получении, делает пометки в своей документации. Он стоит в шоке. Сознание его не покинуло, он не в трансе, но звучание, моя речь, конечно, извратила его разум, ведь его воля была нарушена, ей было пренебрежено.

– Уходи.

Дверь за человеком закрывается. Там, вне моего дома, он уже ничего не помнит, и как ни в чём не бывало направляется наружу.

– Вот, видишь, я раньше говорила про удобство, – она приобнимет меня рукой, свободной от пакета с едой. – Ты же не чувствуешь себя как‑то «особенно»?

– Нет, не особо, – пожимаю плечами, – у меня есть сила, я ей пользуюсь. Разве я уродом могу быть из‑за этого?

– С таким личиком? – её рука на моей щеке, она слегка склоняет голову, прищуривается. – Конечно, можешь. Но не внешне.

Она одаряет меня улыбкой и уходит на кухню.

– Ой, не надо мне тут играть! Как будто это не ты, кто меня так просила вмешаться! – бросаю в её направлении.

– А ты согласился, – она отвечает издалека. – И я знаю, что ты на такое готов. Терплю же тебя.

Иду тоже на кухню, мне начинает надоедать сегодняшний разбор моральных полётов. И все эти…

Призраки они такие, то обтянутые плотью, то бестелесные, преследующие тебя, и приходится выбирать: ты спишь или с одними, или с другими.

– Ты так испортишь мне всё настроение, давай просто ужинать, – говорю девушке я.

– Хорошо, – она просто говорит и поворачивается уже с вопросом и бутылкой в руке: – Ты будешь пить?

– Я? Конечно, нет. Я не могу теперь себе позволить.

– Чего так?

– Если я ляпну что‑нибудь пьяным, – морщусь от мысли, – то будет жутко неудобно.

– Раньше ты не был таким сконцентрированным, – Киера приподнимает одну бровь, – на этот раз всё серьёзно?

– Угу.

– Ладно‑ладно, не будем рисковать, – она отодвигает на край стола поставленную секунду назад бутылку. – Я тоже не буду, но тебе лучше найти способ меня тогда развлечь.

Я не могу заставить её замолчать. Эта зависимость, вынужденная, или свободная, избранная мной при побеге или та, о которую я споткнулся, упав в пламя, уже не важно, она меня поглощает. И не мог бы я ей сказать что‑то контролирующее. Но, как далеко в высоту я могу унести эту тяжесть на спине, сложно ответить. Когда‑то придётся бросить это, особенно, если это условие моего успеха. Цена невысока. Но всё это лишь только тогда, когда я стану видеть всю картину, смазывая детали, а пока я вплотную пялюсь на одну, и она кажется огромной. Может, это будет не тяжело.

В древнем саду стоит треснутый фонтан. Трава давно поглотила всё, что было навалено тяжёлой рукой человека в структуры. Но сейчас там лежит снег, скрывая всё. Над этими разбитыми руинами, где давно жила вера, темнеет небо, манит их свет звёзд. И камни, разбуженные силой, камни поднимаются уродливой, нерушимой башней‑тираном. Да, кто‑то ещё зовёт это позабытое место домом, но ненадолго.

Я могу заставить их слушать.

 

Логос

 

 

Перила «Аугусто‑центра» впиваются холодом в кисть, поднимаются ступени к занятому входу, где суетятся и суетятся люди.

Здание, стройку которого начал тщеславный дед, который даже завещал назвать своим именем небоскрёб, и завершил мой отец, когда ещё был молодым человеком, служит некоторым образом символом. Символом города, влияния нашей семьи, может, не символической вершиной строительства, но физической, ведь это единственное семидесятиэтажное здание в городе. Недалеко от исторического центра. Другие вершины в городе не живут.

Также Аугусто служит нижними этажами центром торговли и иных экономических операций. Здесь также на первых нежилых пятидесяти этажах деловые люди делают дела, чувствуют, что делают дела. Многие желают занять офисы, которые «под покровительством» Дрива. Я же вижу это лишь как нахождение под Дривом, в любом смысле. Мы сами, в Оси, ведём дела в соседнем, отдельном здании, всего лишь через дорогу.

Отделка тяжелеющего двухэтажного фундамента Центра в переменчивом стиле была моим отцом плавно преображена в аккуратный модерн, сохраняя «старинный» профиль окружающих видов. Сама башня восстаёт уже всей мощью блестящего ар‑деко, теперь уже нео: слегка более лёгкого исполнения, чем было запланировано. И венчает беднеющий в панно, впечатанных в плиты, к вершине пик стекла и нержавеющей стали пентхаус Дривов, что ведёт стиль дальше, утыкаясь в небо высокими рамами окон.

Здесь два этажа занимает жильё нашей семьи. Не то, что было нашим домом долгие века в районе Острова, но совсем новое для нас, обжитое лишь двумя десятками лет, не более того. Я хоть и был совсем маленьким, но до сих пор помню скрипящие коридоры того имения, где на тебя с каждой стены, кажется, пялятся портреты предков. Не хочется туда возвращаться.