Всадник. Легенда Сонной Лощины

И тут у меня перехватило дыхание, ведь на миг мне показалось, будто я увидела глаза, устремленные на меня, – глаза, которых просто не могло быть, поскольку ни у одного человека не бывает подобных глаз: горящих, влекущих, таких, что вцепляются в душу и тащат, тащат ее, вытягивая через рот.

Начав задыхаться, я резко отвернулась. Застывшие пальцы выронили яблоко. Крепко зажмурившись, я принялась шепотом повторять, снова и снова:

– Там ничего нет. Это только твое воображение. Там ничего нет. Это только твое воображение.

Через пару минут ледяной страх сменился смущением. А вдруг кто‑нибудь меня сейчас увидит? Вдруг Бром обнаружит, что я веду себя, точно глупый маленький ребенок, придумавший себе буку?

Выпрямившись, я заставила себя вновь посмотреть на поле.

Никакого силуэта там больше не было.

Конечно, ничего там такого нет, тупица.

Овцы блеяли и пыхтели, хотя ни одна из них так и не отошла от ограды. Что‑то все еще пугало их.

Солнце скрылось за деревьями и уже не слепило меня, но тени стали длиннее. Я взобралась на изгородь, пристально разглядывая то место, где, как мне показалось, я кого‑то увидела.

Там, на земле, лежало что‑то белое.

Одна из овец умерла. Это и всполошило остальных.

Можно было бы побежать сейчас прямо к Брому, но, поразмыслив, я решила, что лучше будет, если я сначала все выясню наверняка. В конце концов, я же не боюсь. Я вполне способна сама выйти на луг.

Хотя, когда я перемахнула через забор, ноги мои дрожали. На секунду я и забыла, что на мне глупое, неудобное платье. Подол зацепился за гвоздь и, конечно, тут же порвался.

Я мысленно выругалась. Катрина непременно заставит меня чинить прореху, а шью я ужасно, как ни стараюсь. Правда стараюсь, а она не верит и, если стежки выходят кривые, заставляет меня все распарывать и начинать сначала.

Овцы и не думали сдвигаться с места при виде меня. Даже если их тревожила смерть в их рядах, вели они себя все же странно. Овцы по натуре пугливы, а наши вообще признавали лишь Брома. Они должны были разбежаться, едва я влезла в загон.

Пересекая луг, я притворялась, будто сердце мое вовсе не колотится как безумное. Я не собиралась разворачиваться, пока не выясню, что там произошло у рощицы.

Поднявшийся ветер раздувал порванную юбку так, что та захлестывала лодыжки. Ветер нес сухой запах палой листвы, смешанный с ароматом увядающей травы (обильно унавоженной овцами) и с чем‑то еще. С резким духом недавней смерти, крови, требухи… и тоски.

Я выросла на ферме. Не раз видела, как умирают животные, как их режут к обеду, как они дохнут от старости. Я не боялась мертвых, но что‑то в этом ветре заставило меня остановиться.

– Не будь ребенком, Бен, – сказала я себе, заставляя ноги двигаться.

Мертвая овца лежала рядом с деревьями, так близко, что их тени укрывали тушу, словно плащом. Я различала лишь серовато‑белое пятно в траве – пока не подошла вплотную.

А потом я смотрела, и смотрела, и смотрела – ведь не могла же я на самом деле видеть то, что, мне казалось, видела.

У овцы не было головы.

И копыт.

Шея оканчивалась впадиной, глубокой, зияющей, внутри которой виднелись какие‑то розовые и красные скользкие ошметки.

Но самым странным было то, что крови почти не было.

Нет, немного, конечно, было – капли, пятна, брызги. Но ничего похожего на то, что я ожидала увидеть. Никаких луж – а ведь кровь должна была просто хлестать из шеи, когда овца лишилась головы.

«И впрямь, – подумала я, но мысли мои отдавались в голове, будто чужой далекий голос, – то же, что и с Кристоффелем. На тропе возле него темнели брызги крови, но ее было совсем не столько, сколько должно быть, когда человеку отрубают руки и голову».

Я не могла отвести глаза от обезглавленной овцы. Какой‑то абсурд, думала я, правда, даже смешно. Зачем кому‑то овечьи копыта, не говоря уже о голове? Я твердила себе, что это просто комедия, но смеяться отчего‑то не хотелось.

Это, наверное, была какая‑то злая шутка, а может, предупреждение. Я вспомнила, как Дидерик Смит спорил в лесу с Бромом, и то, что именно его сын нашел тело Кристоффеля.

И что это значит?

Оторвав взгляд от овечьей туши, я уставилась на ближайшие деревья. Что, если тот, кто сотворил это, прячется там, наблюдая и ожидая реакции на свои действия? Что, если Дидерик Смит или его паршивец сын (а он паршивец, правда, плаксивый сопляк, спешащий наябедничать взрослым, мол, ты похлопал его по плечу и ему это не понравилось, зато с радостью изводящий любого, кто, по его мнению, не способен дать ему отпор) затаились рядом?

Внезапно разъярившись, я шагнула к деревьям и заорала:

– Эй! Дидерик Смит! Вам это с рук не сойдет, слышите? Вам не запугать ван Брунтов!

Никакого ответа – ни шелеста, ни шороха, ни ответного крика. Но кто‑то следил за мной. Я была в этом уверена. Я чувствовала на себе его тяжелый взгляд, его интерес, его…

Голод?

Ощущение было таким сильным, таким… неоспоримым. Кто‑то был там, смотрел на меня. Кто‑то очень голодный.

А потом до меня донеслось одно тихое слово, почти шепот:

– Бен.

И я побежала.

 

Три

 

М

не было все равно, следят ли за мной. Меня не интересовало, узнает ли Бром, что я струсила. Я неслась вперед, поскольку хотела прожить еще один день и была абсолютно уверена, что если задержусь еще хоть на миг, то не проживу даже его.

Овцы не разбежались при моем приближении, как делали обычно. Они так и стояли, прижавшись к ограде, одним большим неделимым стадом.

Они тоже знают. Знают, что оно все еще там. Овцы боятся, что, сдвинувшись с места, привлекут к себе внимание и прячущийся в роще вернется за ними.

Я перемахнула через забор, наплевав на платье, и неуклюже плюхнулась в грязь по ту сторону ограды. Кое‑как поднялась и понеслась к дому.

Неожиданно как‑то стемнело. Повсюду лежали длинные синеватые тени. Кухонная дверь отворилась, выплеснув наружу теплый желтый свет, и в проеме возник изящный силуэт. Катрина. Никогда, никогда еще я ей так не радовалась!

– Бенте! – позвала она. – Бенте!