Запах ведьмы

В этом кабаке мы не задержались больше двух часов – Николь заявила, что нас ждут не дождутся в каком‑то «Дятле», где, собственно, и состоится наш первый реальный выход в свет.

Николь откровенно волновалась, и ее волнение неожиданно стало передаваться Гансу – тот теперь сопел чаще обычного, а уж бдительно обозревал окрестности, играя в охранника, и вовсе каждую минуту.

Милу мы оставили в кабинете: когда я расплатился, Николь сама предложила ей «досидеть с друзьями за нас этот стол», и, не успели мы спуститься по лестнице на один пролет, как наверх с дробным топотом пронеслась ватага стройных девушек с голодными глазами. Некоторые, пробегая рядом со мной, успевали томно улыбнуться и даже слегка задеть меня своими бедрами или грудью, но потом все равно вприпрыжку неслись наверх, несмотря на каблуки и тесные платья.

В холле все еще дежурил тот самый седой швейцар, но на этот раз он отработал свою сотню баксов по полной программе – просеменил рядом, распахнул наружные двери, прикрыл меня зонтиком от несуществующего дождя и довел до уже раскрытых дверей нашего лимузина.

Я с легким сердцем дал ему тысячную купюру, про себя заметив, что стал привыкать к подобным тратам, хотя еще пару дней назад искренне назвал бы подобную выходку идиотской.

Швейцар благодарно кивнул и, прикрывая за мной дверь, шепнул себе в усы, но так, чтоб я услышал:

– Столичный УБОП ищет беглых солдатиков. А работают менты вместе с военной комендатурой.

Я вытаращил глаза на швейцара, а он уже через опущенное окно спокойно показал взглядом на черный бумер, припаркованный неподалеку.

Я открыл рот, чтобы задать очевидный вопрос, но швейцар тут же молодцевато отдал мне честь и пошел назад, к парадному входу.

Мы медленно тронулись с места, и я обернулся посмотреть, что там делает бумер.

– Миш, ты чего дергаешься? – спросила Николь, тоже бросая тревожный взгляд назад.

Я очень не хотел ее разочаровывать и потому просто отмахнулся, но она пересела из середины салона ко мне на заднее сиденье и потребовала:

– Говори. Я видела, швейцар тебе что‑то сказал.

Я потянул время, поправляя парик, но потом понуро признал:

– Швейцар сказал, что менты нас ищут. И комендатура.

– Он тебя раскусил?! – взвилась Николь и схватила меня за грудки.– Ты что‑то сказал ему, кретин? Как он тебя раскусил?

Я пожал плечами и снова повернулся назад.

Черный бумер уже вырулил со стоянки и ехал за нами.

Ганс наконец снял свои идиотские темные очки и тоже посмотрел в заднее стекло.

– «Хвост», что ли? – спросил он так легко и непринужденно, словно всю жизнь только и делал, что уходил от «наружки».

Заигрался человек в охранника, уже не унять – только пристрелить.

Николь устала смотреть назад и отвернулась, спрятав лицо в ладонях.

– Мля, столько денег впустую, столько времени! И все из‑за вашей тупости! – донеслось до меня.

– А чего случилось‑то? – снова обозрел окрестности Ганс.

– Твой приятель прокололся. Менты за нами едут,– сообщила сквозь всхлипы Николь.

– А зачем ментам за нами ездить? – удивился Ганс.– Если б мы им нужны были, они бы нас на выходе повязали.

– Им, наверное, третий нужен,– предположил я, но, увидев непонимающие физиономии, начал объяснять все сначала – с заметки в газете про солдат‑насильников.

Николь слушала меня с нарастающим вниманием, даже слезы не вытерла, а потом вдруг спросила:

– А это не вы? По повадкам так точно подпадаете.

– Ты что, женщина,– возмутился Ганс.– Михась же русским языком тебе сказал: то ж танкисты были, из‑под Кубинки. А мы – мотострелки! С Балашихи. Разницу надо понимать!

– Танкисты, мотострелки… Члены у всех одинаковые,– огрызнулась Николь, доставая пудреницу.

– Э, не скажи! Вот, к примеру, у нас в Саратове мужики на членах ведра носили на спор,– с воодушевлением начал было рассказывать Ганс.

– Ага, саратовские мужики настолько суровые, что вытирают задницу наждачной бумагой,– ухмыльнулась сквозь слезы Николь, припудривая носик.

– А саратовская порнуха настолько суровая, что ее запретили в Германии,– добавил я.

– А саратовские влагалища такие суровые, что откусывают гинекологам пальцы,– подхватила Николь.

– А саратовские студенты настолько суровы, что военком сам от них бегает,– рассказал я.

– А саратовские бабки… – начала было Николь.

Но Ганс привстал с сиденья, показал нам кулачище и рявкнул:

– А я вам сейчас челюсти сломаю!

И мы с Николь заткнулись.

Наш лимузин совершил плавный поворот, выруливая на неожиданно свободный проспект, и Ганс вдруг удивленно заметил:

– А бумера‑то за нами нет. Отвалился ваш «хвост».

Мы все принялись всматриваться во всполохи огней за бортом, но лично я ничего обнадеживающего там не увидел. Впрочем, с моим зрением это наблюдение ни о чем не говорило, и я с надеждой уставился на Николь – она девчонка глазастая.

– Ну да,– спустя минуту‑другую признала Николь.– Нет за нами никакого черного бумера. «Хонда» едет зеленая, мерс катит серебристый, еще какая‑то хня невнятная пилит, а бумера не видно. Гнал твой швейцар, цену себе набивал.

– Ага, ложная тревога,– обрадовался я.

Но Николь испытующе взглянула мне в глаза.

– А как же он все‑таки тебя раскусил, ты объяснить не хочешь? На лбу у тебя вроде никакого мотострелкового клейма не видно.

Я в который раз за эти дни пожал плечами, и тут наш лимузин встал.

– Приехали,– крикнул нам из кабины водитель.

И мы все повернули голову на голос.

Ганс показал толстым пальцем на кабину и негромко, но убедительно сказал:

– Вот кто нас сдал. Водилы и швейцары всегда заодно. И тусуются они вместе, пока господа гуляют.

Николь закусила губу и покачала головой.

– Этого водилу я больше года знаю. Это же Семен, человек Марка.

Ганс скривился.

– А мне и босс твой краснорожий тоже сразу не понравился. Липкий такой гнус, обходительный, тьфу.

Николь подняла голову и громко сказала: