Зимний путь

– Ну да. Мне даже заниматься теперь тяжело, я каждую минуту думаю о том, как страшно выходить на сцену. Я не выношу такого напряжения. Я никогда не выносил такого напряжения.

– У тебя всегда все отлично получалось. Всегда! – И умоляющим тоном: – Неужели этого мало?

– Музыка для меня – путь к счастью. А я уже давным‑давно не чувствую себя счастливым, выходя на сцену. И сегодня…

– Да кто тебе сказал, что в музыке есть счастье? – возмущенно перебил его Пардо. – Мне она тоже счастья не приносит, и ничего, терплю.

Броз поглядел ему в глаза: в них не было насмешки. Но тут заметил, что импресарио, который шампанского терпеть не может, наливает себе бокал, и понял, зачем он это делает.

– Не беспокойся, я не напьюсь. Мне нужно принять решение на трезвую голову.

Уяснив, что этот срыв не похож на все прочие, Пардо оставил при себе заранее припасенные ругательства и упреки. Сделал вид, что отпил глоток шампанского, и больше к бокалу не прикасался. Пианист молча смотрел, и Пардо начал загибать пальцы: во‑первых, ты ничего не умеешь делать, кроме как выступать.

– Я мог бы отдохнуть. Мог бы преподавать.

– Во‑вторых, о преподавании ты не имеешь ни малейшего представления; ты ни разу не зарабатывал себе на жизнь уроками; у тебя никогда не было терпения, чтобы давать уроки.

Пока Пардо загибал третий палец и обобщал следующий пункт, Броз подумал, это неправда, он некоторое время давал уроки своей соседке, девушке очень милой и очень… даже и не знаю, но очень.

– Ты уверена, что я вам не мешаю, когда занимаюсь?

– Да что вы! Мы только рады. Когда ты… когда вы… в общем, мы с мамой… даже и не разговариваем, чтобы не упустить ни звука. А ведь мы с ней болтушки. – И чуть тише она добавила: – А вот когда вы уезжаете, становится грустно.

– Зато вам без меня гораздо спокойнее. Я сейчас как раз уеду на пару недель.

– Не уезжайте.

– Не уезжать?

– Нет, понимаете…

Девушка с глазами цвета живого, драгоценного янтаря взглянула на него и подумала, почему же этот человек, такой… такой… даже не догадывается о ее существовании.

– Не беспокойся: когда я вернусь, мы дополнительно позанимаемся и наверстаем пропущенное.

– Нет, я не о том. Просто…

– У тебя есть способности. Но поищи себе лучше другого учителя. Организованного, такого, который умеет преподавать системно. Я очень…

– Я хочу быть… то есть заниматься… с вами. Только с вами. Всегда.

Его единственная ученица. Как‑то раз ему было очень грустно и одиноко, и он признался ей, как мучается перед каждым концертом: она все поняла, молча глядя на него янтарными глазами, и не осмелилась взять его за руку. Странные эти занятия, нерегулярные, но насыщенные, длились года три. А закончились, когда он переехал на другую квартиру и думать забыл и о девушке, и об уроках. До сегодняшнего дня. Как же ее звали?

Тут задребезжал звонок, и Пардо поднялся, очень скованно, продолжая объяснять, что, в‑пятых, должно же у профессионалов быть чувство ответственности, и кстати, подумай о нашей давней дружбе – как же нам дальше быть, если ты так со мной поступишь, и вообще, тебе давно надо было жениться, ты бы и успокоился. Завершив речь, он как бы невзначай заметил:

– Первый звонок. Пора бы…

Броз сделал жест, который мог значить что угодно. Пардо понял так, что он согласен, сдается, уступает. И вышел из гримерной, чтобы не стоять над душой.

Пере Броз знал номер телефона Musikwissenschaftzentrum наизусть, столько раз он открывал записную книжку и долгие минуты думал, не знаю, имею ли я право вмешиваться, но теперь, после смерти его Анны, я… и столько раз набирал номер и бросал трубку, не давая возможности секретарше сказать, чем я могу вам помочь, герр Броз.

– Я хотел бы переговорить с герром Вешшеленьи. Срочно.

Его нет на месте, ей очень жаль. Но принимая во внимание срочность дела, она дала ему номер мобильного телефона, и Пере настиг его на другом конце Вены. Каким‑то отсутствующим голосом друг сказал, привет, Петер, чем я могу тебе помочь, и Пере ответил, нет‑нет, я просто хотел поблагодарить тебя за книгу о Фишере. Я ее только пролистал, но сразу видно, что это шедевр. И умолк, чтобы дать собеседнику время поинтересоваться, как у него дела. Но Вешшеленьи, задавший вопрос исключительно из вежливости, молчал.

– Я не могу играть, – в конце концов признался Пере Броз, – и не играть я тоже не могу. – Последовало неловкое молчание. – Я часто думаю о тебе. Мне очень грустно, Золтан.

Он с нестерпимой болью заметил, что Вешшеленьи держит дистанцию, и подумал, почему ты всегда так холоден, Золтан. И, чтобы вызвать его на разговор, добавил:

– Я уже целых полгода не сплю от тоски и хочу отдохнуть. Помнишь, ты мне говорил…

Ответ Золтана застал его врасплох: тот предлагал обсудить это в другой раз, и Пере пришел в отчаяние оттого, что друг не понимает, что ему это необходимо или сейчас, или никогда. И еще раз попытался заставить его отреагировать:

– Ты мне сказал, брось музыку, если она не дает тебе быть счастливым.

– Послушай, давай потом созвонимся, ладно?

В судорожной попытке отыскать хоть какую‑нибудь зацепку, чтобы не прекращать разговор, Пере выпалил:

– Мне привиделся Шуберт.

– Шуберт?

Замешательство на другом конце провода было слишком долгим; настолько долгим, что Пере почувствовал себя униженным и сдался.

– Ну хорошо, хорошо, – отрывисто пробормотал он.

– Позвони мне попозже, да?

– Золтан, не забывай, что я люблю тебя. Всем сердцем.

Он положил трубку, чтобы не отчаяться, услышав равнодушный ответ, и подумал, какая нелепая штука жизнь: за тысячу километров от моих гостиничных номеров, от моих заветных мечтаний, живет мой любимый человек и все это время даже не подозревает, как он мне нужен. Он осушил бокал шампанского и с обреченным видом стал дожидаться второго звонка.