Беременная в шестнадцать

И как‑то так интересно совпало, что на трудах преподавательница стала рассказывать нам про эти дни. Как, почему, зачем и когда. Говорила, что они могут начаться через несколько лет, а могут и раньше. И что это нормально. И в этом нет ничего постыдного. Нет ничего, чего нужно стесняться.

После урока я к ней подошла и, трясясь от страха, спросила, почему нельзя прикасаться к образам во время месячных. Она сняла очки, серьёзно на меня посмотрела и сказала тихим и вкрадчивым голосом:

– Машенька, я не хочу оспаривать то, что тебе говорят твои родители, хорошо? У нас свобода вероисповедания. Но я исповедую науку и здравый смысл, поэтому я считаю, что месячные могут ограничивать тебя только в том, что может навредить твоему здоровью.

Не могу сказать, что я прям поняла, что она тогда сказала. Но мне сразу стало как‑то прям легче. Будто она сказала мне, что я не плохая.

Возможно, с этого момента я стала открывать глаза на то, что мои родители не просто не такие, как остальные, но и не такие, какими должны быть. И что их бог, возможно, какой‑то не такой.

Пока месячные не прошли, мать пристально следила, чтобы я не прикасалась к иконам, и говорила, что месячные – это время нечистоты. И чтобы я даже не думала приближаться к иконам. Она долго впаривала мне историю про Деву Марию, которая ушла из храма после двенадцати лет, чтобы его не осквернять. И я всё больше чувствовала себя воплощением грязи. И только слова преподавательницы по труду меня хоть чуточку возвращали к идеи того, что это не так. Я будто бы оказалась на распутье между собой и их богом. И я выбрала себя.

Теперь, в четырнадцать, я уже не молилась, а только делала вид. Избежать этого полностью я не могла, если не хотела получить розгами.

Вот мы стояли все втроём перед иконами: папа, мама, я – дружная семья, – он читал молитвы, а мы за ним повторяли про себя. Ну я‑то, конечно, не повторяла, а бормотала рэпчик. И прокручивала в голове все моменты, когда видела Ваню.

Вот он пришёл на мой день рождения. Вот он подарил мне кулон. Вот он спас меня от Вадика. А вот – нет, это не надо. Не хотелось мне смотреть на то, как на него вешалась Светка.

А вот он в «Шапито». Влажные волосы. Улыбка. Комплимент моим глазам.

Мне так хотелось его увидеть, что я даже сменила рэп на просьбу:

«Господи… если ты есть, сделай так, чтобы мы снова встретились. Слышишь?»

Лампада, которую отец зажигал перед каждой семейной молитвой, качнулась. Понятия не имею, что это было, но мне показалось, что это знак. Что он меня услышал. И мне стало так хорошо и тепло, что я преисполнилась, как говорила мама, благоговением.

 

Честно говоря, мне стало легче. Всякий раз, когда меня посещало волнение, я вспоминала о лампаде, и расслаблялась. Теперь я даже ждала семейных молитв и иногда сама что‑нибудь бормотала.

– Машенька, – мама позвала меня, когда я вернулась с одинокой прогулки. Она сидела на диване в гостиной. Рядом сидел папа, снова трезвый и родной. – Мы тут подумали, – она посмотрела на отца и улыбнулась, – тебе уже четырнадцать и ты, мы видим, тянешься к Богу. Ну так вот, мы решили взять тебя в храм.

Я аж оторопела. Раньше, когда была мелкой, я всё время просилась с ними, но они говорили, что ещё рано. Что там только для взрослых. А тут… мне уже это вроде было не надо, но…

– Собирайся, – отец поднялся и одёрнул белую рубашку, которую он всегда туда надевал.

– Вот, надень вот это, – мама протянула мне пакет, я осторожно в него заглянула. Там была одежда. – Давай‑давай!

Я ушла в комнату и переоделась. Белая блузка и коричневая юбка в пол. Мама тоже вот так одевалась в храм, но на ней это выглядело нормально, а я была похожа на дуру. Быть избитой мне не хотелось, поэтому я молча пошла с ними.

Я даже не знала, где их этот храм. В наш местный они никогда не ходили.

Отец вёз нас минут двадцать, если не больше, и наконец мы остановились в каких‑то дворах. Я огляделась и поняла, что мы приехали не в храм, а на очередное дурацкое собрание. Раньше я их видела только у нас дома. Ну или за кем‑то заехали?..

– Пойдём, – родители вылезли из машины. Я неохотно последовала за ними. И тут, чуть укрытое зарослями ясеней, заметила жёлтое здание с белыми фейковыми колоннами. Над входом висели крест и вывеска «Наш Дом». Именно туда мы и направились.

Мы поднялись по ступенькам и зашли в самую обычную дверь, за которой открывался холл. Справа от входа стоял стол, а за ним сидела старая бабка.

– О, – она приподнялась, но намного выше не стала, – брат Николай и сестра Марина. А это у нас кто? – она расплылась своим щербатым ртом, уставившись на меня.

– Это наша дочь. Мария, – голос матери был одновременно гордым и раболепным.

Меня аж передёрнуло.

Я всё ещё не понимала, что происходит.

– Проходите, с Богом, – бабка отвесила поклон, чуть не ударившись лбом об стол, – скоро уже служба начнётся.

И мы пошли.

В конце холла была высокая дверь, а за ней уже собрались прихожане этого… кхм… храма. К тому моменту в моей голове крутилось только одно: «Это нахрен какая‑то секта». Но поверить, что всю жизнь я провела в сектантской семье, было выше моих сил. Поэтому я зацепилась за эту фразу, но старалась не думать о том, что она действительно означала.

 

На стульях сидели люди разных возрастов: от молодых до тех, кто уже одной ногой был на том свете. Моих ровесников было человека два. Пацан и девчонка. Выглядели они так, будто им всё это нравилось, так что заводить с ними дружбу я желанием не горела.

Я вообще старалась быть разборчивой в друзьях. По крайней мере, мне так казалось. Поэтому и была‑то у меня одна только Танька, да и так пара приятельниц и знакомых. Тот же Вадик, которого и врагу не пожелаешь. Он временами продолжать писать мне всякую хрень, и я ему отвечала, чтобы не было никаких вопросов. Я очень не хотела вспоминать то, что произошло, и боялась его оправданий и необходимости его простить.

Временами он звал меня прогуляться, но я находила отмазки. Уж чего‑чего, а видеть я его не хотела. Никогда не понимала, как Таньке удавалось общаться с кем попало. Она бы и с этими сектантами, наверняка б, подружилась.

 

Служба, как они это называли, шла два часа. Сначала батюшка, одетый в белый халат с вышитыми на манжетах крестами, долго говорил о, как он это называл, грехе плоти. Я вполуха слушала его проповедь и всё никак понять не могла, почему взрослые так осуждают секс, но вечно им занимаются.

Он называл гениталии срамом, и мне ещё больше было стыдно из‑за того, что я делала, когда родители спали. Мне так хотелось оттуда убежать. Так хотелось услышать хоть что‑то приятное.

И единственное, что меня согревало, это мысли о Ване. Я снова улетала в воспоминания о нём, а потом плавно оказалась в мечтах. Вот мы с ним уже жили в собственном доме, и он приносил мне кофе в постель и говорил, как сильно меня любит. Потом мы предавались этому самому греху плоти, и, знаете ли, он дарил райское наслаждение.