Черный Спутник

– Она же ничего не стоит! И я не возьму грех на душу – бери любую другую.

Мора указал на зелёную бусину, тут же её получил и на всякий случай спрятал за щеку.

– Вот видишь, – поучительно произнёс старый князь. – А ты хотел взять розовую. Назавтра тебя бы отпевали.

– Вовсе нет, – осмелился возразить Мора. – Я знаю подобные камни, там так всё притёрто, что хоть в рот клади, хоть в воду – ничего не упустят.

Князь задумчиво перекатывал чётки в пальцах.

– Ты, наверное, уже понял, чей это был подарок?

– У вашего друга Рене прекрасный вкус и светлая голова, – искренне похвалил Мора – соликамский граф заочно был ему симпатичен.

– Не успел пропеть петух, как этот друг трижды отрёкся, что знать меня не знает. И исшед вон, плакася горько – так, кажется, сказано в Писании. Эпибалон эклаен…

– Не верю в бога, – пожал плечами Мора.

– И нечем тут гордиться, дурачок. В моём смертном приговоре самое первое обвинение было – что в церковь не ходил. Ну, и единственное правдивое. Ступай, цыган, спасибо тебе за службу.

– Всегда к услугам вашей светлости.

Мора поклонился и выскользнул из конюшни.

Князь же вытащил письмо из‑за манжета, прочёл еще раз, нервно смял листок и произнёс горестно:

– Эпибалон эклаен…

Последний дежурный конюх, оставшийся в конюшне, подумал, что хозяин призывает дьявола.

 

К Готлибу в гости пришла дама. Не девка с губами, крашенными свёклой, именно дама – в шляпе, в немецком платье, в очках и с книжкой. Море до смерти хотелось узнать, что они двое собираются делать с этой книжкой, но остаться в каморке было никак нельзя.

Накинув тулуп и шапку, Мора выбрался на улицу – шёл мокрый снег. Тулуп под снегом мгновенно отяжелел и повис. Мора собрался было к Шкварне, но представил, как поплетётся в мокром тулупе туда, потом в мокром и уже холодном тулупе – обратно. К тому же прекрасная трактирщица настолько впечатлилась щепетильностью Моры в вопросах пола, что закрутила с ним жаркий тайный роман, и явилась закономерная проблема – не раскрыть ненароком амурный секрет господину Шкварне. Потому что получить дрыном поперек хребта Мора пока не был готов.

Поблуждав по задворкам, Мора зашёл в немецкую кирху. Пересидеть визит дамы можно было и тут. Мора уселся на лавку, задумался:

«Цыган‑лютеранин… вот была бы игра природы…»

– Здравствуйте, Мора, – послышался тихий голос.

Совсем рядом на лавке сидела чёрная пасторша, прекрасная и печальная, но Мора в мыслях своих о монструозном цыгане‑лютеранине её не заметил.

– Здравствуйте, госпожа Софья, – поздоровался Мора.

– Я и не знала, что вы тоже верующий.

Мора решил не разочаровывать её и подтвердил – да, верующий, тем более что утонувший в Кёнигсберге Гийомка был что‑то вроде католика.

Пасторша сняла лопнувшую перчатку – ладошка у нее была чудная, нежно‑розовая. На безымянном пальце поблёскивало колечко.

– Не досаждает вам больше наш поручик? – спросил Мора, чтоб поддержать беседу и потихоньку увести разговор от религии.

– Куда там… Ещё хуже лезет. Беда мне с этими поручиками – сначала Дурново сватался, предшественник этого, нынешнего. Потом Дурново отослали – проклятый Булгаков явился, чеснок липучий, – пасторша с отчаянием взглянула на Мору, и тот вдруг увидел, что лет ей много – к сорока, и морщинки у глаз, а сами глаза зелёные.

– Так скажите мужу, он отвадит поручика, – предложил Мора.

– Знаешь, кто мой муж? Пастор, – тихо, обречённо отвечала чёрная Венера. – Что он может? Я сама его оберегаю. Я и в ссылку за ним поехала, он – за герцогом, а я – за ним. Я же горничной была при старой герцогине.

– При ком?

– При жене хозяина. Мне шестнадцать было, девчонка совсем, могла остаться в столице, какой‑нибудь барыне пятки чесать, арапки в Петербурге нарасхват. Мне ведь герцогиня вольную выписала… Нет, понесло дуру в Сибирь, пастор мой не смог герцога оставить, а я – его. Писать он меня учил, считать, звёзды показывал…

В зелёных глазах пасторши стояли драгоценные слезы.

– Не плачьте, Софьюшка… – Море сделалось жаль её. – Я сделаю поручику отворот, и он отстанет.

– Вы же не умеете, – жалко улыбнулась пасторша.

– Тут колдовства и не нужно, достаточно смекалки, – Мора ободряюще подмигнул. – Увидите, поручик про вас и думать забудет. А герцог – это наш князь?

– Он герцог. Здесь провинция, люди не знают таких титулов. Впрочем, он теперь никто, – красавица вздохнула. – А герцогиня давно сошла с ума, с тех пор, как герцога арестовали, и она бежала за солдатами – босиком по снегу. С тех пор она всё прядёт, как паучиха, и молится.

– Так вы из столицы – в Сибирь, а потом – к нам, сюда? Тяжко было, наверное?

– А вы как думаете? Холод, ветер, грязь, дорога. Приставака Дурново, безумная герцогиня, три герцога – один злюка и два пьяницы, и дурак врач, и болван пастор, который в упор меня не видел! – пасторша сжала розовый кулачок, и колечко заиграло.

– И вы служили герцогине ещё в столице?

– Недолго, – чуть удивлённо отвечала пасторша.

– А не захаживал ли к вашим хозяевам граф Лёвольд?

– Ну, бывал и такой. Щёголь придворный. А на что он вам?

– Дело в том, Софьюшка, что он мой папаша, – с внезапным вдохновением выпалил Мора. – Он, конечно, не признавал меня, и в судьбе моей почти не участвовал. Но так хотелось бы сироте услышать хоть что‑нибудь о покойном родителе!

– Он помер? – огорчилась Софья. – Вот жалость… Я почти ничего не знаю – я же служила герцогине, в её покоях. Ну, что вам сказать? Родитель ваш очень дружен был с герцогом, даже думали, что он приставлен за ним шпионить. Он был, ну, такой весь из себя любезный кавалер, такой… Как игрушка. Знаете, есть фарфоровые куколки, которых ставят на камин? Ваш отец был самый красивый мужчина из всех, кого я когда‑нибудь видела. Но будь у вас нос, вы были бы вылитый папаша. У вас его глаза и такие же брови, и он так же, как вы, рисовал на лице белилами эдакую непроницаемую маску – словно прятал за нею что‑то.

– Я прячу клейма, – признался Мора, – и надеялся прежде, что это не очень заметно.

– Что вы, почти незаметно. Подберите пудру потемнее, и никто не догадается. Просто у меня острый глаз. Надо же, вы байстрюк Лёвольда…