Цыганская невеста
– Отдел всегда находит, просто не надо слишком спешить. Не забывай, у нас всегда есть преимущество перед убийцей. Мы можем двадцать раз ошибиться, но попав в точку один раз, мы его тотчас раскроем. А ему может повезти двадцать раз подряд, но стоит хоть раз ошибиться, и мы его поймаем. Чистая статистика.
Сарате слушал бы ее и слушал, но тут по громкой связи объявили:
– Элена!
– Моя очередь.
Она вышла на сцену и взяла микрофон, ее приветствовали аплодисментами, зазвучала музыка.
– Suona un'armonica, mi sembra un organo, che vibra per te, per me, su nell'immensità del cielo[1].
Сарате не любил такую музыку; Мину он никогда и не слышал, единственной итальянской певицей, которая ему нравилась, была Рафаэлла Карра. Однако приходилось признать, что инспектор поет очень хорошо: она смогла его удивить – еще больше, чем граппой и «Ладой». Когда Элена закончила, со сцены ее проводили шквалом аплодисментов. Тут же подошел официант с рюмкой очищенного агуардьенте.
– Это за счет заведения, с каждым днем ты поешь все лучше, Элена.
Они заговорили о Сарате: тот родился в Бильбао, в семье полицейского, отец погиб на посту, когда Анхель был еще маленьким. Потом жил в Мадриде; прежде чем поступить в полицию, изучал право… О себе Элена не рассказывала, отделываясь общими фразами.
– Подожди, – вдруг сказала она, – послушай, сейчас будет петь Адриано.
На сцену вышел мужчина лет шестидесяти. От протянутого микрофона он отказался.
– Послушай его. Если бы Адриано захотел, Паваротти, Каррерас и Пласидо Доминго зарабатывали бы на жизнь пением в метро.
– Шутите? – засмеялся Сарате.
– Немного, но поет он потрясающе.
Микрофон Адриано и правда был не нужен: его и так было слышно в самых дальних уголках бара.
– Nessun dorma! Nessun dorma! Tu pure, o Principessa, nella tua fredda stanza, guardi le stelle, che tremano d’amore e di speranza!..[2]
Все неистово аплодировали, включая Сарате, который бил в ладоши больше для того, чтобы не выглядеть белой вороной: он понимал, что собравшимся здесь людям дано воспринимать то, к чему он совершенно глух.
– У тебя есть машина? – спросила Элена, словно пение Адриано задело в ней какую‑то струну.
– Нет, только мотоцикл.
– Тогда пойдем ко мне.
Глава 15
Проснувшись сегодня утром в карабанчельской квартире, которую он делил с двумя другими полицейскими, Сарате и представить себе не мог, что закончит день в центре Мадрида на Пласа‑Майор, где мечтал жить, наверное, любой испанец.
– Выпей что хочешь, я – в душ.
Когда инспектор Бланко исчезла в коридоре, он выглянул в окно на площадь, куда столько лет подряд приходил с мамой покупать фигурки для вифлеемского вертепа; в сущности, это было не так уж давно. Без отца Рождество так и не стало настоящим праздником. На балконе за выступом была видеокамера – он заметил красный огонек. Может, ее установили городские власти, а может, охранная фирма. Надо будет спросить.
Выйдя из караоке‑бара, они отправились за «Ладой», поставили ее на подземную стоянку, и тут у Сарате не осталось сомнений насчет дальнейшего: Элена села ему на колени и начала его целовать.
– Тебе нужен внедорожник, большой, – сказала она.
Потом они поднялись в квартиру, то и дело останавливаясь на лестничных площадках и целуясь, и вошли в элегантную гостиную, в которой он стоял сейчас. Если бы сегодня утром ему предложили поставить зарплату на то, что он закончит день в постели с одной из сотрудниц ОКА, он выбрал бы Ческу не потому, что она ему больше нравилась, отнюдь, а потому, что она была самой вредной в отделе, а Сарате нравилось, когда судьба бросала ему вызов. Но с начальницей‑то оно лучше, и намного.
– Ты все еще в одежде? Снимай.
Инспектор Бланко вышла из душа голая и попросила – вернее, приказала – Сарате раздеться, но времени на это не оставила. А повела его в спальню, раздевая на ходу.
Спальня тоже оказалась большой, с кроватью двухметровой ширины и такой же длины и с минималистичной обстановкой, как и в остальной квартире. В изголовье висело большое полотно с изображением обнаженной женщины, совсем не похожее на картину той художницы, польской или мексиканской, о которой они говорили в доме Сусаны. На этой, куда более реалистичной, лица женщины видно не было, однако Сарате невольно спросил себя, не инспектор ли это.
– Хочу предупредить: то, что сейчас происходит, ничего не значит. Завтра я буду инспектором, а ты участковым полицейским, прикомандированным на несколько дней в мой отдел. И все, больше ни на что не рассчитывай. Если не устраивает, вставай и уходи.
– Все нормально.
Разговор на этом закончился. Дальше были только стоны, шепот, прерывистое дыхание. На ее животе белел шрам от кесарева сечения; Сарате не мог представить Элену Бланко матерью, и ничто в этом доме не наводило на мысль о еще одном жильце. Или он не заметил каких‑то деталей, ему не хватило наблюдательности, как в квартире убитой девушки.
В постели инспектор была абсолютно раскованной, ничто не казалось ей недопустимым, все доставляло удовольствие. Сарате переживал, ему не хотелось показаться плохим любовником, не хотелось разочаровать свою начальницу, словно это закрыло бы ему дорогу в ОКА. Но она быстро достигла оргазма, потом еще и еще, а когда все закончилось, прижалась к нему, как будто в поисках защиты.
Когда она уснула, Анхель осторожно, чтобы не потревожить ее, поднялся и голый, как был, пошел в гостиную. Огляделся – никаких фотографий, ничего, что указывало бы на сына или дочь инспектора. Все выглядело очень дорого: кожаный диван, мебель из хорошего дерева, он мог поклясться, что на стенах висят подлинники, не было ни одной вещи, купленной в торговом центре или на блошином рынке. Он снова выглянул на Пласа‑Майор: в этот час она была почти пуста, если не считать единственного прохожего, поспешно пересекавшего площадь. Красный огонек камеры по‑прежнему мигал.
[1] Звучит гармоника, а мне кажется, это орган поет для тебя и для меня в необъятности неба (итал.).
[2] Спать не должно! Спать не должно! Ты тоже, о принцесса, в своем чертоге хладном смотришь на звезды – в сиянье их мерцают любовь с надеждой… (итал.) – Ария принца Калафа из оперы Пуччини «Турандот».
