Дразнилки

Показалось, что сейчас из кухни выглянет мама. Волосы у нее накручены на бигуди, лоб вспотел. Одета в любимый махровый халат синего цвета и еще в тапочки. Жарко, душно, а она в халате. Готовит что‑то, как обычно. Если не убирается, то готовит. На плите у нее постоянно стояли две большие кастрюли, одна алюминиевая, а вторая – эмалированная, желтая, с пятнами сколов на боку. В эмалированной, вспомнил Выхин, часто варился жирный наваристый борщ на сале. Южное лакомство. Нигде больше он не встречал борщ с плавающими кусками сала, и чтобы картошка не нарезалась кусочками, а забрасывалась, чищеная, целиком, потом вылавливалась и мялась в пюре, чтобы погрузиться обратно.

Во рту скопилась слюна. Из кухни как будто запахло котлетами, яичницей (тоже на сале), свежим салатом. Выхин протер лицо, и наваждение исчезло.

Первое, что заметил, – драные обои в коридоре. Их как будто срывали кусками, обнажая кривые треугольные отметины шероховатого бетона и старых иссохших газет. Потом увидел пустой плафон под потолком, валяющуюся в беспорядке мужскую обувь на том месте, где раньше стояла обувная полка. Увидел деревянную вешалку, на которой болтался зеленый пуховик.

Выхин, не разуваясь, сделал несколько шагов, как будто из прошлого в настоящее. Или наоборот. В ванной комнате чернел кусок влажной стены, где, должно быть, стояла стиральная машина. Пахло сыростью. Из крана редко капало, в раковине появилась тонкая полоска ржавчины.

Стеклянная дверь в кухню была закрыта. Выхин толкнул ее – вот сейчас навалится запах жареной картошки и квашеной капусты! – и все тут оказалось пустое и мертвое, лишь отдаленно напоминавшее о прошлом. Те же молочные обои с красными бутонами роз. Тот же старый холодильник, один бок которого когда‑то давно Выхин украсил наклейками «Терминатора» и переводными картинками. Обеденный стол возле окна укрыт блестящей от старости и жира скатертью. На столе – электрический чайник (новье), стопки грязной посуды, а рядом – рюмки, стаканы, чашки, вилки, пластиковые тарелки, пустые пакеты из‑под сока. Все навалено в беспорядке, одно на другое. Под столом – много мусорных пакетов, штук пять или шесть. Забиты и завязаны.

Раковина тоже была полна грязной посудой до краев. На столешнице валялся огрызок черного хлеба, покрывшийся плесенью. И эта крохотная деталь, этот забытый всеми хлеб, почему‑то сразу развеял наваждение.

Пустое и мертвое, точно. Прошлое ушло безвозвратно, никто и никогда не сможет оттуда вернуться.

Мама не приготовит на ужин макароны с тушеным мясом. Отчим не привезет с рынка рыбу, еще живую, которая будет плескаться в ванне. Никто не разрежет арбуз, и он не лопнет с хрустом под напором лезвия и не обнажит спелую ярко‑красную мякоть. Не будет всего этого, кончилось.

В тишине кухни заурчал холодильник. От мусорных мешков потянуло гнильем. Неприятно. Выхин уронил вещмешок на табуретку, распахнул окна, впуская тяжелый летний воздух, в котором перемешались ароматы выхлопных газов, цветущих акаций и кипарисов.

Из окна был хорошо виден санаторий «Ласточка». Строительный забор опоясывал многоэтажные корпуса с черными глазницами‑окнами, с облупившейся штукатуркой и содранной лепниной; разваливающиеся и пустые. Шестиметровый сверкающий пик, венчавший центральный корпус, теперь был надломлен и вгрызался в небо коротким отростком. Когда‑то давно на этот пик мечтали забраться местные пацаны. Считалось, что как только ты доберешься до верхушки, где болтался на ветру флаг России, тут же все девчонки в компании будут твоими. Интересно, забрался хоть кто‑нибудь?

Выхин внезапно вспомнил, что в северном крыле «Ласточки» был огромный открытый бассейн. Много лет не вспоминал, а тут… На губах проступил колючий вкус хлорированной воды, показалось, что одежда вдруг промокла насквозь и ее нужно стащить как можно быстрее, но вокруг люди, все смотрят, все готовы тыкать пальцами и смеяться, кричать: «Жирный пончик – съел батончик!»

Где‑то за спиной захохотали множеством ртов. Он развернулся, но кухня, само собой, была пуста. Воспоминание нехотя отлипло, как отсыревший скотч.

– Проклятая жара, – пробормотал Выхин.

Хотя кого он обманывает. Дело было не в жаре, а в возвращении в город. Слишком много воспоминаний здесь было похоронено. Они всколыхнулись, как пыль под ногами, и навязчиво полезли в голову.

Выхин прошел в комнату, раздвинул тяжелые бархатные шторы – их покупала мама, еще когда жила с настоящим отцом в Мурманске, – и отворил окна здесь тоже, впуская шум улицы. Отметил мельком, что в комнате вообще все вверх дном. Кто‑то выдвинул диван на середину, опустошил книжные полки и серванты, задрал ковер, сложил постельное белье и одежду стопками вдоль стены. Всюду лежали наполненные мусорные мешки. Будто прошлое человека после смерти – это мусор, от которого нужно как можно скорее избавиться.

Долго смотрел на рассыпанные по полу строительные гвозди – разных размеров, использованные, гнутые, с проржавевшими шляпками.

Потом нашел пульт от кондиционера, пощелкал, не разобрался. Кондиционер, висевший в углу у окна, подмигивал красным огоньком, но не хотел работать. Ладно, позже.

Выхин перешел во вторую комнату, поменьше. Когда‑то тут была его детская. Личное королевство с подданными‑солдатиками и крепостью из одеял и стульев в центре. Сейчас, конечно, о детской ничего не напоминало. Похоже, Иван Борисыч с мамой использовали комнату как спальню. Почти все место занимал разложенный диван. В углу стоял старый низенький шкаф. На широком подоконнике выстроились горшки с завядшими растениями.

Диван тоже был завален набитыми мусорными мешками. Выхин и в этой комнате первым делом открыл окна, потом перенес мешки в коридор.

Он быстро вспотел, но не останавливался, пока не заставил утрамбованными мешками все пространство перед дверью. В доме не было мусоропровода, придется тащить к мусорным бакам на углу.

Потом сложил диван в бывшей детской, с трудом отодвинул его левый край и заглянул в щель между диваном и стеной. Там было полно густой свалявшейся пыли. Деревянный плинтус потрескался – кривая трещина тянулась от угла и раздваивалась на шляпке ржавого гвоздя. Выхин потянул за этот гвоздь, и тот поддался – как раньше, – легко выскользнув из отверстия.

Чувствуя, как зарождается в груди что‑то давно забытое, азарт от нахлынувшей ностальгии, Выхин подцепил пальцами край паркетной доски, сдвинул ее и внезапным привычным движением из прошлого приподнял так, чтобы открылось небольшое углубление между бетонной плитой пола и стены.

Пиратский клад пятнадцатилетнего шкета. Спрятан, чтобы никто не нашел.

И ведь не нашли.

Как же Выхин переживал, что не смог добраться до него, когда уезжал! Обстоятельства сложились таким образом, что даже заглянуть в детскую не получилось. И как же радовался сейчас, разглядывая торчащий из углубления край целлофанового пакета. Аккуратно подхватил его и выудил. Пакет был мятый‑перемятый, замотанный синей изолентой для надежности. От него пахло пылью и влажной грязью. Не сходя с места, Выхин зубами отодрал край изоленты, размотал, вывалил содержимое на диван и вперился взглядом в рассыпавшиеся сокровища.

Прежде всего это были деньги. Семь тысяч бумажками разного достоинства. Славься стабильность, купюры до сих пор были в обороте. Зеленые тысячные девяносто седьмого года, хоть и измятые, но годные. Выхин подавил острое желание побежать сейчас же в магазин и купить поесть. Позже, позже.