Другие слёзы. Сказка для детей, но не только…

Почувствовался резкий тошнотворный запах, от которого закружилась голова, и, едва удержавшись на скользкой поверхности, я навалился на ветвистую стену. Головокружение прошло. Я попытался сделать еще один шаг, но дорожка ухнула куда‑то в глубину, ноги потеряли опору и предательски обмякли.

Покатился бы я кубарем в эту вонючую черную неизвестность, если бы не произошло маленькое чудо. Мой нательный крестик зацепился веревочкой за торчащую корягу. Стало очень больно в области шеи, но зато это позволило ухватиться за корни и, вернув ноги на прежнее место, восстановить равновесие. Не разворачиваясь, пятясь, я сделал несколько больших шагов назад. Панический ужас вдруг овладел мною, и уже не помня себя, я кинулся обратно в свой каменный мешок. Вырвавшись из черного зева, упал на пол и зарыдал навзрыд от безысходности, страха и одиночества.

Сергей замолчал.

Река по‑прежнему то гудела, то смеялась своим бездонным «ха‑ха‑ха». Темное небо не спешило радовать хоть каким‑то малым отблеском звезд, не веяло ночной прохладой, не пели сверчки.

Путешественники чувствовали себя куклами в картонной коробке. Казалось, вот‑вот откроется крышка и станет светло, но кто будет играть ими? Беспечный ребенок или беспощадный кукловод?

Впрочем, для бедной души не имеет значения, беспечность или беспощадность затаскивает ее в ад, – она находит выход только тогда, когда поднимает лицо в молитве Богу.

– А что дальше? – тихо спросили дети.

И Сергей продолжил:

– Так отчаянно я плакал лишь однажды. Мне было лет восемь или девять, и я впервые обманул маму. Не помню, в чем именно обманул, но это отзывалось такой болью в сердце, что, задыхаясь от слез, я обнял маму, уткнулся лбом ей в грудь и во всем признался.

Совесть укоряла так ярко и настойчиво, что, казалось, мне нет и не может быть прощения. «Ну и пусть, – думал я, – пусть мама накажет, я заслужил это. Но только бы она не утратила доверие ко мне!» А когда поднял заплаканное лицо, увидел всё те же бесконечно любящие глаза и разрыдался еще сильнее. Только это были уже другие слезы – слезы облегчения и благодарности за безусловную мамину любовь.

И теперь, оказавшись в состоянии безысходности, я тоже почувствовал, что мне нет и не может быть прощения за мое рабское поклонение интернетному миру и равнодушие к правде Божией.

Равнодушием я был связан по рукам и ногам, словно невидимыми веревками, и даже когда мой маленький брат разбил себе голову, качаясь на качелях, я ничего не сделал, чтобы предотвратить это, хотя и находился в тот момент рядом. Из‑за того, что вся моя жизнь была сосредоточена в пространстве интернета и развлечений, мышление за пределами собственных ощущений стало недоступно мне. Это ли не каменные непробиваемые стены?! Вот он, мой каменный мешок, я и теперь вижу его воочию, и чем больше углубляюсь в него, тем больше смердит.

Вдруг Миша вскочил на ноги.

– Я понял! Понял! – задыхаясь от переполнявших чувств, затараторил он. – Когда ты думаешь только о своих желаниях, сердце твое становится как бы камнями обложено. А если продолжаешь их удовлетворять, несмотря ни на что, эти камни начинают расти и расти до тех пор, пока не получится каменный мешок.

Миша начал возбужденно ходить взад‑вперед, он обхватил голову руками, словно она заболела от неожиданного открытия.

– Только я не совсем понимаю, Серёжа, – он остановился рядом с Сергеем, – почему твой каменный мешок был на самом деле, а не только в сердце?

– Мне кажется, здесь, в этом странном мире всё то, что обычно мы не замечаем или игнорируем, становится видимым простому глазу. Нам здесь всё воочию показывается, чтобы открылись у нас глаза души и больше не закрывались там, в нашей привычной жизни.

– А как тебе удалось выбраться из мешка? – Миша снова стал вышагивать туда‑сюда.

– Садись, братишка, рядом, не суетись, – сказал Сергей и продолжил рассказ.

– Мое освобождение началось так же, как тогда в детстве, когда я решился посмотреть вверх в готовности встретиться с маминым, как я думал, укоряющим взглядом.

Высоко‑высоко виднелось подающее надежду небольшое окошко. В нем были голубизна маминых глаз, ее любовь ко мне, ее молитва за меня, глупого. И всё мое существо устремилось туда.

Найдя небольшое углубление в стене, я уперся в один его край ногой, нащупал выступы для опоры рук и приподнялся. Уперся второй ногой в противоположный край, снова стал нащупывать места, где можно было бы зацепиться руками. С трудом, но нашел. Еще рывок. Таким образом я поднялся на метра два, но на следующем шаге рука соскользнула, и я полетел вниз.

Больно. Но что эта боль в сравнении с душевными муками, терзавшими мое сердце?!

«Сам во всем виноват! – говорил я себе. – Дурак! Дурак! Дурак! Как можно быть таким равнодушным ко всем своим близким и даже к собственной жизни?! Равнодушным к правде!!! Будь проклят этот интернет! Он сделал из меня бездушного раба! Чей я раб? Кому я служил всё это время?! И врал, и изворачивался, и не щадил родных ради этого поганого удовольствия! А теперь как мне освободиться от этого рабства, если я стал равнодушен ко всему настоящему?»

Я орал так, что каменное пространство вокруг наполнилось эхом, загудело и задрожало, но я не прекращал свои дикие вопли. Сердце изливалось наружу, не жалея себя, ему было тесно у меня в груди, оно искало кого‑то, кто облегчит страдания: «Мама, прости меня, глупого!»

Вспомнив маму, я представил, как она молилась, и сам закричал: «Господи Иисусе! Спаси меня!»

Эхо в моем мешке закружилось вихрем и вырвалось наружу. Стены затряслись, стали трескаться, множество камней посыпалось со всех сторон. Я стоял на коленях среди безудержного камнепада и не уворачивался от него. Каждый удар, нашедший меня, воспринимался как справедливое наказание. Сотни мелких камней словно душем окатили меня, но ни один большой не долетел до этого, уже смирившегося с заслуженной смертью тела.

Пыль залепила глаза, и я зажмурил их. Вскоре ощутил, как вибрация стихает, монолитный грохот рассыпается на множество отдельных звуков падающих одиночных камней. Вот последний камушек процокал по рухнувшим собратьям и ударил меня в кисть правой руки, как бы говоря: «Действуй! Чего спишь?»

Воцарившаяся наконец тишина была похожа на ангельское пение. Я боялся открыть глаза, а в голове звучало: «Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!»

Ресницы слиплись от пыли, как после долгого болезненно‑тяжелого сна, и не желали размыкаться, но чувствовалось, как теплые солнечные лучи успокаивают и обнимают. Слава Богу! Спасен! Но пока точно не дома. Порывистый ветер бил в лицо, донося аромат свежескошенной травы.

Насилу осмелился взглянуть на это удивительное место. Прямо передо мной в обрамлении густого леса простиралась большая поляна, полная цветущих ромашек. Буйное разнотравье послушно ложилось перед стареньким дедушкой, ловко орудующим косой. Всё вокруг благоухало спокойствием, размеренностью и каким‑то пока недоступным для меня глубинным смыслом.