Исповедь

– Правда? – Она казалась немного удивленной, словно не ожидала, что я на самом деле ее запомню. – Хорошо, я полагаю.

Она немного передвинулась, и сквозь ширму мне удалось разглядеть женские очертания: темные волосы, белую кожу, мимолетный намек на красную помаду.

Я тоже слегка наклонился, неосознанно. Мое тело внезапно стало ко всему чрезвычайно чувствительным: к сшитым на заказ брюкам (подарок моих братьев‑бизнесменов), жесткость деревянной скамейки, воротник, который вдруг стал невероятно тугим, я бы сказал, даже удушающим.

– Вы ведь отец Белл? – спросила она.

– Да.

– Я видела вашу фотографию на интернет‑сайте. На прошлой неделе я подумала, что, может, было бы лучше узнать ваше имя и как вы выглядите. Ну, знаете, чтобы представлять, что разговариваешь с человеком, а не с разделяющей нас стеной.

– И помогло?

Она колебалась.

– Не очень. – Но она не стала вдаваться в подробности, а я решил не давить, главным образом потому, что пытался отвлечься от потока немыслимых желаний, переполнивших мой разум.

«Нет, ты не можешь спрашивать ее имя».

«Нет, ты не можешь открыть дверь, чтобы увидеть ее лицо».

«Нет, ты не можешь требовать, чтобы она исповедалась только в своих плотских грехах».

– Ты готова начать? – спросил я, стараясь вернуть свои мысли к насущному вопросу – к исповеди.

«Следуй сценарию, Тайлер».

– Да, – прошептала она. – Да, я готова.

 

II

 

Поппи

– Так вот, у меня есть работа. Вернее сказать, была, потому что сейчас я занимаюсь кое‑чем совершенно другим. Но еще месяц назад я работала в одном месте, которое можно было бы считать… греховным. Думаю, это как раз подходящее слово, хотя я никогда не чувствовала себя грешницей, работая там. Наверное, вы полагаете: именно поэтому я здесь, и в какой‑то степени так оно и есть, но на самом деле мне кажется, я должна исповедаться, так как не чувствую, что обязана сознаваться в содеянном. В этом есть хоть какой‑то смысл? Вероятно, я должна чувствовать себя ужасно из‑за того, что делала и как зарабатывала деньги, но ничего подобного не чувствую и прекрасно понимаю, что это неправильно.

Кстати, я не проститутка, если вы об этом подумали.

Знаете, за что еще я чувствую себя виноватой? За то, что тратила впустую чужие время и деньги. В частности, моих родителей. Да и вас это тоже касается. Я вас совсем не знаю, но при этом отвлекаю от дел и заставляю выслушать всю эту гребаную чушь, тем самым понапрасну используя ваше время и деньги церкви.

Видите? Где бы я ни появилась, я все порчу.

Отчасти проблема в том, что во мне всегда присутствовала эта частичка, а может, не частичка, а целый слой, знаете, как кольца у дерева. И куда бы я ни отправилась, чем бы ни занималась, всегда чувствовала ее присутствие. Это мешало моей старой жизни в Ньюпорте и не особо помогло в моей новой в Канзас‑Сити, и сейчас я понимаю, что несчастлива. Так что это значит? Значит ли это, что мне нигде не найти счастья? Что я обречена на одиночество, что мне суждено нести бремя паршивой овцы из‑за демона внутри меня?

Забавно, но мне кажется, есть еще другая, тайная жизнь, предложенная мне, в которой я могу выпустить этого демона на свободу и позволить ему поглотить меня. Но цена – это остальная часть меня. Словно Вселенная, или Бог, говорит мне, что я могу поступать по‑своему, но в ущерб своему самоуважению и независимости, потеряв возможность стать тем человеком, которым хочу быть. С другой стороны, какова цена выбранного мной пути? Я сбежала в маленький городок и провожу свои дни на работе, которая мне не нравится, а ночи – в одиночестве. Я сохранила чувство собственного достоинства, делаю добрые дела, но позвольте мне сказать, святой отец – добрыми делами постель ночью не согреть. И меня переполняет ужасное отчаяние из‑за того, что я не могу иметь и то и другое, но очень этого хочу.

Я мечтаю о хорошей жизни, хочу любви и романтики. Но меня воспитали так, чтобы я считала одно никчемным, а другое – отвратительным. И как бы ни старалась, я не могу отделаться от мысли, что Поппи Дэнфорт стала синонимом никчемности и отвращения, хотя я сделала все возможное, чтобы избавиться от этого чувства…

 

* * *

 

– Возможно, нам стоит продолжить наш разговор на следующей неделе.

Произнеся последнюю фразу, она долго молчала и прерывисто дышала. Мне не нужно было заглядывать в ее кабинку, чтобы понять, что она едва сдерживается, и если бы мы находились в современной исповедальне, я мог бы взять ее за руку, коснуться плеча или сделать что‑нибудь другое. Но сейчас я способен был лишь предложить слова утешения и чувствовал, что в настоящий момент она уже перестала их воспринимать.

– Ой, хорошо. Я… отняла у вас слишком много времени? Простите меня, я как‑то не привыкла к правилам.

– Ничего страшного, – тихо отвечаю я. – Но тебе не кажется, что лучше начать с малого?

– Да, – пробормотала девушка. Я слышал, как она собирает свои вещи и открывает дверь, продолжая говорить: – Да, полагаю, вы правы. Так что… никакого покаяния или чего‑то еще, что я должна сделать? На прошлой неделе я гуглила «исповедь», и там говорилось, что иногда требуется покаяние, например, прочитать молитву Деве Марии или что‑то еще.

Немного поразмыслив и решив, что проще будет объяснить понятия покаяния и раскаяния, глядя ей в глаза, а не через эту дурацкую перегородку, я тоже вышел из кабинки и замер как вкопанный.

Ее голос был сексуальным, а смех – еще сексуальнее. Но они не шли ни в какое сравнение с ней самой.

У нее были длинные темные, почти черные волосы и очень бледная кожа, подчеркнутая ярко‑красной помадой на губах. Своими тонкими чертами лица с высокими скулами и большими глазами она напоминала девушек из глянцевых журналов. Но больше всего меня привлек рот: полные, слегка приоткрытые губы. Два передних зуба выделялись немного больше остальных – такой вот недостаток, но почему‑то он придавал ей еще больше сексуальности.

И, прежде чем смог остановить себя, я подумал:

«Хочу погрузить свой член в этот ротик».

«Хочу, чтобы с этих губ срывалось мое имя».

«Хочу…»

Я бросил взгляд на распятие, расположенное в передней части церкви.