Кости сердца
Я закидываю в рот еще кусочек хлеба и оборачиваюсь, чтобы получше рассмотреть наш паром. На боку верхней палубы большими белыми буквами выведено: «Роберт Х. Дедмэн [1]».
Ну и названьице для парома! Не очень‑то обнадеживает.
Люди стали понемногу возвращаться на нос. Видимо, дельфины уплыли.
Взгляд ненароком падает на какого‑то парня с фотоаппаратом. Он держит камеру непринужденно, словно сущую безделицу, даже ремешок на запястье не накинул. Будто дома у него целая куча запасных камер на случай, если эта упадет и разобьется.
Объектив нацелен прямо на меня.
Я бросаю взгляд за спину, однако ничего интересного там не вижу, – значит, он в самом деле фотографирует меня, больше‑то некого.
Когда я вновь к нему поворачиваюсь, он по‑прежнему целится в меня из фотоаппарата. Хотя он далеко, на верхней палубе, внутри моментально срабатывают защитные механизмы. Так всегда бывает, стоит мне увидеть симпатичного парня.
Чем‑то он напоминает наших кентуккских ребят, что целое лето вкалывали на ферме под палящим солнцем и возвращались в школу вот такими же загорелыми. Лицо смуглое, в волосах много выгоревших на солнце прядей.
Интересно, какого цвета у него глаза?
Нет. Неинтересно. Плевать. Сначала тебя к кому‑то влечет, потом ты начнешь ему доверять, а там и до любви недалеко. Все это мне совершенно ни к чему. Я давно научилась выключать эмоции: парень может разонравиться мне так же быстро, как понравиться. Только что меня влекло к человеку – щелк! – и я уже смотреть на него не могу.
Снизу не разглядеть, какое у него выражение лица. Я не очень‑то умею читать выражения лиц своих сверстников, потому что у меня никогда толком не было друзей, – и тем более не умею читать лица богатых сверстников.
Опускаю глаза на свою одежду – мятый выцветший сарафан и старенькие шлепанцы (уже два года их ношу). В руке до сих пор кусок хлеба.
Перевожу взгляд на парня с камерой. Объектив по‑прежнему нацелен на меня. И тут мне становится неловко.
Давно он меня фотографирует?
Видел ли, как я подобрала с пола чужой хлеб? Снял ли, как я его ела?
Может, планирует запостить снимок в соцсетях, чтобы он тоже завирусился, как тот мерзкий проект «Люди Уолмарта»?
Доверие, любовь, влечение, разочарование – от всего этого я давно научилась защищаться, а вот со стыдом, похоже, еще работать и работать. Меня с ног до головы обдает волной жара.
Растерянно оглядываюсь по сторонам, вспоминая, что на пароме есть и другие люди. Отдыхающие на джипах – в шлепанцах, обмазанные кремом от солнца. Бизнесмены в деловых костюмах (те так и сидят в своих машинах).
И я. Девчонка, которой не по карману ни отпуск, ни автомобиль.
Мне не место на этом пароме, среди шикарных тачек, полных шикарных людей, которым не жалко уронить в море фотоаппарат.
Оглядываюсь на парня. Он все еще пялится. Наверное, гадает, что тут забыла такая, как я – в задрипанном сарафане, с грязными ногтями, секущимися кончиками и темным прошлым.
Прямо передо мной – дверь, ведущая куда‑то вглубь парома. Недолго думая, забегаю в нее. Справа уборная. Захожу в нее и запираюсь.
Разглядываю свое отражение в зеркале. Лицо красное – не знаю, от стыда или от техасского зноя и палящего солнца.
Распускаю стянутые резинкой спутанные волосы и пытаюсь немного расчесать их пальцами.
Поверить не могу, что собралась знакомиться с новой семьей отца в таком виде. Они‑то наверняка из тех, кто ходит на стрижку и «ноготочки» в салоны красоты, а от морщин и прочих несовершенств их избавляют специальные врачи. Такие женщины источают аромат гардении, а еще у них грамотная речь и богатый словарный запас.
Я вся потная и бледная как поганка, воняю плесенью и прогорклым фритюром.
Выбрасываю остаток хлеба в урну.
В зеркале – самая жалкая и неприглядная версия меня. Возможно, смерть матери подкосила меня куда сильнее, чем я готова признать. И с приездом к отцу я поторопилась. Я не хочу тут быть.
Но и там я быть не хочу.
В данный момент мне вообще трудно быть.
Точка.
Снова убираю волосы в хвост и, вздохнув, открываю дверь. Она тяжелая, из толстой стали, и затворяется за моей спиной с громким хлопком. Не успеваю я сделать и пары шагов, как от стены тесного коридорчика отделяется мужской силуэт. Кто‑то преграждает мне выход на палубу.
Я гляжу прямо в непроницаемые глаза того самого фотографа. Он смотрит на меня так, будто догадался, куда я пошла, и нарочно подкарауливал меня у выхода.
Теперь, когда он рядом, я вижу, что он не совсем мой ровесник – скорее, на пару‑тройку лет старше. А может, богатство прибавляет ему лет? От него веет самоуверенностью и – готова поклясться! – деньгами.
Я ничего не знаю об этом человеке, но он уже меня бесит.
Он и все ему подобные. Этот подлец думает, что имеет право подлавливать нищих людей в неловкие моменты, фотографировать их, когда им плохо, да еще так гнусно и небрежно держать при этом камеру!
Я пытаюсь обойти его, а он делает шаг в сторону и преграждает мне путь.
Он стоит невыносимо близко. Его глаза (увы – светло‑голубые, невероятные) внимательно изучают мое лицо. Бросив взгляд за спину и убедившись, что мы одни, он осторожно вкладывает мне что‑то в ладонь. Я опускаю глаза и вижу сложенную двадцатку.
Ну, приехали. Все ясно. Мы ведь стоим возле туалета. И он, конечно, понял, что я бедная.
Думает, у меня все настолько плохо, что я затащу его в туалет и по‑быстрому отработаю предложенные деньги?
Не понимаю, что заставляет мужчин так думать? Неужели у меня на лице написано, что я готова перепихнуться за деньги?
В бешенстве комкаю двадцатку и швыряю в парня. Целюсь вообще‑то в лицо, но он ловкий и без труда уворачивается.
Тогда я выхватываю у него камеру. Верчу ее в руках в поисках слота для карты памяти, наконец нахожу, вытаскиваю карту и бросаю камеру обратно. Поймать он не успевает. Камера с грохотом падает на пол, и от нее что‑то отлетает – прямо к моим ногам.
– Ты чего?!
Парень нагибается за камерой.
[1] Мертвец, покойник (англ.). (Здесь и далее прим. перев.)
