Легенды города 2000

За подготовкой к похоронам как‑то смазался мой день рождения, который был на следующий день после аварии. Смазался, пожалуй, навсегда, и я предпочитал порой не думать совсем, сколько мне исполняется лет, – тогда мозг не начинал услужливо считать годы без матери.

В тот день, четырнадцатого июня две тысячи девятого, я уснул поздно ночью, когда привык к звукам ливня настолько, что уже практически их не слышал. Тело рухнуло в кровать, тысячи раз пробивая простынь реальности.

Тогда мне и приснились первые сны. Пугающе реальные болезненные сны, от которых хотелось сбежать любой ценой.

Сейчас я слышал миллиарды звуков – пение птиц в Индии, биение сердец королевской семьи Великобритании, распад атомных частиц в северокорейской лаборатории, дыхание астронавта на внеземной орбите. Я чувствовал, как тысячи умирают и как тысячи рождаются за одну секунду, уходившую на мой вдох, я знал, как бьется и пульсирует магма возле ядра планеты за сотни миллионов световых лет от моей койки.

Иногда в гуле и шуме, в единой ноте жизненного цикла, в которую сливалось все‑все во Вселенной и далеко за ее пределами, я мог разобрать короткие гудки аппарата, который поддерживал искру жизни в моем головном мозге.

Я силился открыть глаза, которые сдавливала повязка из бинтов, пытался крикнуть, чтобы мне дали еще лекарство или чтобы убили наконец, но вакуум тьмы вокруг был таким плотным, что я едва ли мог понять, удалось ли хотя бы шевельнуть губами. Вокруг не осталось ни запахов, ни ощущений от окружающего пространства – тело стало замкнутой системой, знающей лишь боль. Нота жизненного цикла вливалась в меня, как ядовитый реактив в барабанные перепонки.

Нечто подобное продолжалось каждую ночь, когда я не принимал таблетки, но в этот раз все было гораздо хуже. Ткань моего сна деформировалась, как праздничная упаковка сминается под пальцами маленького ребенка.

Боль отключилась.

Из густой смолы тьмы проступили исполинские кремово‑белые колонны. Неизвестный зодчий обточил их основания со всех сторон, сделав ребристыми, как граненый стакан.

Я шел вперед по залу, и шершавые камни царапали мои босые ступни. Из высоких витражных окон лился теплый свет, слишком теплый и реальный для того, чтобы быть просто частью сна.

В центре зала на помосте с четырьмя ступенями стоял большой трон, накрытый светлым прозрачным шелковым покрывалом. По помещению гулял свежий ветер, но ткань не шевелилась, как будто и она, и королевское сиденье были выточены из мрамора и лишь казались троном и шелковым покрывалом на нем.

У подножия трона спиной ко мне в ряд стояло шесть статуй в человеческий рост. У крайней справа мужской фигуры не было головы, а соседняя так и вовсе была разбита. От нее остались только руки, благодаря которым я и заметил самую большую странность инсталляции: все статуи держались за руки. У соседки разбитой статуи, девушки с пером за ухом, за спиной был лук, далее шла статуя низкорослого юноши с коротким жезлом за пазухой.

Крайние слева изваяния почему‑то заставили мое сердце пуститься в радостный галоп. Это были юноша и девушка. Голову парня венчала корона с тонкими короткими зубцами, а девушка с длинными распущенными волосами вздымала руку с обнаженным мечом. Я почти приготовился услышать, как она закричит кому‑то: «В атаку!» Больше всего меня поражала работа мастера именно над этой статуей, и я, смотревший этот сон в стотысячный раз, снова задумался о том, сколько же месяцев потратил скульптор на вытачивание из камня каждого завитка роскошной копны.

В этом сне никогда ничего не менялось. Он заканчивался тем, что мое сознание на некоторое время меркло. Затем сон начинался заново – с граненых колонн. Зал, колонны, трон, статуи, меч. Зал, колонны, трон, статуи, меч. Зал, колонны, трон, статуи, меч… Но сегодня сон почему‑то продолжался.

Я медленно подошел к статуе воительницы и, повинуясь наитию, положил ладонь на ее каменное плечо.

Ладонь мгновенно прилипла к камню, так крепко, как язык может примерзнуть к металлу зимой. Я дернулся, пытаясь оторваться от статуи, но руку от кончиков пальцев до плеча прошило острыми иглами.

Пол гулко завибрировал. Задрожали колонны, и кусочки каменной крошки со стуком и шуршанием зашевелились подо мной. Давление воздуха усилилось и навалилось на голову, грозя выдавить глаза и заставить кровеносные сосуды взорваться.

Слепящая, грохочущая вспышка затопила все вокруг, поглощая пространство до последней капли. Под ладонью билось что‑то живое.

Все стихло так же быстро и бесследно, как песчаная буря. Сначала вернулось зрение, потом пришла способность сделать глубокий вдох. Я закашлялся и обнаружил, что мою ладонь больше ничего не держит.

Передо мной стояла уже больше не статуя, а живая девушка, точная копия каменного изваяния. Или изваяние было точной копией девушки?..

Камень статуи был выцветшим от времени, пыльно‑серым. Сейчас же я увидел, что по плащу на плечах девушки рассыпались кудри цвета пылающего янтаря, такого яркого и насыщенного, словно все костры на свете отдали этим волосам свои силы.

Девушка медленно повернулась ко мне, и чарующие волосы пришли в движение, засияв так ярко, что у меня перед глазами замерцали мушки, как бывает, если слишком долго смотришь на солнце.

– Принеси мне мой меч, – гулким эхом велела она. – Принеси мне мой меч!

 

…Голова трещала немилосердно. Тело ныло так сильно, как будто все кости перемололо в труху, а врачам пришлось собирать их воедино на горячий клей без обезболивающего.

Тьма перед глазами медленно начала рассеиваться. Никогда не думал, что человеческие веки могут весить столько же, сколько пара чугунных гирь.

Кто‑то возился иголкой в моей вене, неумело, бесцеремонно, даже со злостью:

– Ну почему, почему именно в мое последнее дежурство здесь?

– А чего ты ждала, когда поступала в медицинский? – второй голос, тоже женский, прозвучал совсем близко от моего уха. – Что ты будешь горшки с золотом выносить из палат? В болезни и смерти есть что‑то красивое – без них мы не ценили бы здоровье, жизнь, перерождение.

Веки не реагировали на мои приказы и не открывались, и мне оставалось лишь прислушиваться к их разговору.

– Давай без твоих сектантских проповедей, – девушка закончила наконец возню с катетером и бросила что‑то на железный поднос. – В дежурке и так воняет твоими соевыми варениками и капустными котлетами, достала. Герман Петрович…

Вторая женщина наклонилась ко мне так близко, что рукав халата или кончики волос задели меня по лицу. У нее был очень приятный парфюм, шлейф которого тут же осел на моей щеке. Так могла бы пахнуть тягучая желтая живица голубого кедра, который вырос на берегу моря и просолился за десятки лет настолько, что пах одновременно растительной смолой и океанским бризом. Ноты мускуса проступали неявно, но страстно и зовуще, как будто под этим самым кедром, прямо в зарослях пряного розмарина, дикие олени по осени назначали друг другу свидания.

Благоухающая духами девушка шикнула на собеседницу:

– Нас же просили не упоминать имен при пациентах.

Я почувствовал сильный толчок в бок.