Лето длиною в ночь
Поначалу он, правда, слегка недоумевал. Казалось, будто люди нарочно придуриваются. Ну, юмор у них такой. Специфический.
Он всё вспоминал фильм – смешной, давно, тоже ещё в детдоме видел. Про машину времени. Про то, как она сработала и царь Иван Грозный в настоящем очутился. И тут же типа одного встретил, который, ясное дело, не понимал, что перед ним царь, а не сумасшедший. Испугался этот тип, давай юлить, повторять невпопад всякое, якобы по‑древнерусски. «Аз есмь», «аки‑паки», «иже херувимы» какие‑то… Они хохотали! До насморка, до колик в животе! Ну, одно слово – комедия.
Дуралей этот сильно был похож на директора их детского дома. Прям вылитый. Вот и приклеилось. Стали директора Акипаки называть. За глаза, конечно…
Глеб тогда и не понимал, что это значит. Думал, одно такое смешное слово. Тут уже разобрался, что два. И к тому же не «аки‑паки» никакие, а «паки и паки». И значит это – снова, вновь и вновь…
Там, в кино‑то, виной всему была машина времени. И через неё можно было обратно в настоящее попасть. А тут он без всякой машины в прошлом очутился. С ума сойти можно!
Правда, по ощущениям это пребывание в прошлом очень походило на некоторые его прежние сны. На те непохожие на обыкновенные, особые, яркие сны, что снились ему лишь изредка. Но запоминались надолго и помнились отчётливо, вот будто наяву все было.
Один раз за́мок видел каменный, рыцарей на конях, а как‑то – смуглых кудрявых людей в белых туниках и венках, они чего‑то там несли. Вроде как шествие какое. А он за колонну прятался – вся в продольных желобках, горячая от полуденного солнца…
Сны такие начались где‑то через год после того, как Тоня в его жизни появилась. Да, точно, как раз после того, как ему десять исполнилось. Он про них всегда Тоне рассказывал. Она удивлялась. «Надо же, – говорила, – художник у меня под боком растет, не иначе…»
И что интересно. Каждый раз ему в конце такого сна казалось, что Тоня его потеряла. Что зовёт она его, ищет…
Наверное, поэтому он в конце концов в своей постели просыпался. Всегда.
Только вот теперь проснуться не удавалось.
А может, и не хотелось ему особо просыпаться‑то… Почему? А кто знает, что теперь могло ждать его там, в будущем. Сколько дней или даже месяцев прошло, тоже непонятно было. Тоня, поди, давно укатила в Италию, вышла замуж за этого своего Франческо… Детей, может, уже завела – своих детей, не приемных.
И из училища его наверняка отчислили – раз он столько времени на занятия не являлся, без уважительной‑то причины. Там с этим строго…
В царстве красок
Невысокие глиняные горшки стояли, щетинясь, словно ежи, торчащими из них кистями – малыми, средними и большими, круглыми и плоскими, широкими и узкими. И совсем тонкими, острыми, для росписи золотом, с надетыми на них «саночками» – трубочками из утиных перьев…
Каменные краскотёрки. Узкогорлые бутыли и пузатые корчаги[1]. Рыбий клей. Льняное масло. Олифа. Столярный инструмент. Липовые доски. Свёртки ткани‑паволоки[2]. Большие, в четыре аршина[3], доски для соборного иконостаса, оклеенные ею или уже покрытые поверх паволоки сияющим белизной гладким грунтом‑левкасом[4]. Яичная скорлупа. Гусиные перья, чтоб смахивать пыль. Медвежий зуб, чтоб полировать позолоту.
И краски, краски, краски!
Дементий уверенно, по‑хозяйски раскрывал лубяные коробьи и коробейки, где лежали уже растёртые в порошок краски, и объявлял Глебу их названия.
Глеб слушал. Дёма хоть и противный был и рассказывал будто бы неохотно, с ленцой, – выпендривался, словом, – но про краски знал и понимал много.
И Глеб запоминал, как мог. Про санкирь, которой пишут лики и которую составляют из множества разных красочных порошков (потому, говорит Дёма, и не доверяет Андрей это никому, сам смешивает). Про серую рефть – для седых волос и облаков. Про ядовитую ртутную киноварь – звонкая, яркая, цветом алая как кровь, ею одежды пишут, надписи на иконах, а ещё – под червонное золото кладут… Про скопскую чернь – думал, чёрная, оказалось – вовсе красная. Про красно‑коричневатый багор, или византийский пурпур, составленный из нескольких красок, – этот для одежд, у Богородицы мафорий[5] им разделывают. Про чёрные сажи. Про белила – какие от уксуса потом желтеют, а какие – нет.
– Туто зе́мли, – наставительно тыкал своим длинным пальцем Дёма. – Ондрей их боле других любит. Стойкие потому.
Стойкие земли? Это ещё что такое?
Глеб глядел на раскрытые коробьи с красками, похожими – одна на горчичный порошок, другая на молотый кофе, третья на стёртый в пудру жгучий красный перец. Коричневые, зеленоватые, тёмно‑жёлтые… не сильно они ему «землю» напоминали… Однако оказалось, эти краски правда прямо под ногами находят. Найдут нужную цветную землю, сушат её, потом измельчают.
Возни с этим много: сотрут в порошок, а потом ещё просеивают, отмучивают, прокаливают… Вот ещё – «отмучивают»! Смешно и непонятно. Выяснилось – порошок кладёшь в воду, взбалтываешь, и сор всякий, все ненужное, что вверх поднялось, вместе с водой сливаешь…
Ух, химичат они тут! Со страшной силой химичат.
Кстати, самые красивые из земель – о́хры. Весёлые такие. Жёлтая, тёмно‑жёлтая, золотистая «грецкая»… Глебу они особенно приглянулись, тем более что он про охру ещё от Тони слышал. Только вот так, в порошке, – не видал.
А ещё удивила ляпис‑лазурь. Густой, насыщенной, глубокой синевы краска – такой краской, верно, кроют небеса.
[1] Корча́га – большой глиняный горшок.
[2] Па́волока – ткань, которую наклеивают на иконную доску перед наложением грунта‑левкаса для лучшего сцепления его с поверхностью доски.
[3] Арши́н – старорусская единица измерения длины, равная 0,71 м.
[4] Левка́с (гр. λευκός – белый, светлый, ясный) – в иконописи – меловой грунт, размешанный на животном или рыбьем клее с добавлением льняного масла. После высыхания шлифуется. В Древней Руси левкас шлифовался стеблями хвоща; современные иконописцы используют для этой цели наждачную бумагу.
[5] Мафо́рий – длинная женская одежда с головы до пят.
