Луша
– Да что ты, мам? Унитаз чистый был, ты не думай, я щеткой пошуровала… Условия, записали, «удовлетворительные». Ты что перепугалась‑то так?
Лушка ничего не понимала: неужели мать всерьез подумала, что Лидь Васильна с товарищем Костей могли что‑то у них утащить?
Мать шептала, и глаза ее бегали по комнате, словно искали выход.
– Записали, говоришь… Куда записали?..
– В блокнот…
Мама посмотрела затравлено.
– Записали… В блокнот… Нашли. Знают, все знают!
– Мам, ты успокойся, они полчаса, наверное, посидели и ушли…
Не дослушав, не раздеваясь, прямо в ботах, мамка бросилась в ванную, закрыла за собой глухую дверь, и Лушка услышала какой‑то шорох, как будто она там что‑то лихорадочно искала.
Когда вышла, руки у нее тряслись, она шептала:
– Видели, все видели…
– Мам, да что случилось?
– О чем они спрашивали?
– Как живем, спрашивали, проверяете ли с отцом мою домашку, дневник. Сказала, проверяете.
– Расспрашивали… домашку… Лушенька, дорогая, несмышленыш мой… не учителя это были.
– А кто? Мам, да ты очнись! Ты же знаешь Лидь Васильну, на родительском собрании видела, это классная наша. Они в конце четверти у всех по домам ходят, проверяют жилищные условия. И к Катьке из второго подъезда приходили на прошлой неделе.
Про Катьку она наврала, чтобы успокоить мать.
– С обыском приходили… Предупреждение. Что знают обо всем. Значит, в любой момент…
– Мам, что у нас брать‑то?
– Не учительница это. Предупреждают… Недолго осталось…
Мать притянула похолодевшую Лушку к себе, усадила на скрипнувший и накренившийся диван, крепко, до боли, обеими руками прижала к себе. Горькие слезы так и бежали по ее лицу.
– Мам, ты что? Точно Лидь Васильна была. И портфель ее. Я этот портфель у нее сто лет знаю. Плакать‑то не о чем. Ничего же не случилось. Они ко всем ходят. К Катьке вон…
Мать словно не слышала.
– Но ты не бойся. Тебя я не отдам. Уговорю. Умолю, на колени стану…
– Мам, какие колени, да кому мы нужны! Успокойся. Праздники скоро, парад. Можно мне два рубля на шары?
На самом деле Лушка хотела закатиться в магазин канцтоваров и художественных принадлежностей, любимейшее место в городе и подкупить рисовального угля.
Лушка тихонько высвободилась, включила в вечно темном коридоре свет и стала собирать раскатившиеся консервные банки.
– О, и шпроты, мои любимые!
Мать не отвечала, а, зажав виски пальцами, раскачивалась, сидя на диване, словно стряслась беда.
Собрав банки с пола, Лушка раскладывала их по полкам в кухне, когда услышала шаги матери в прихожей и как хлопнула за ней входная дверь.
…До прихода отца Лушка успела вернувшуюся мать раздеть, разуть, уложить на диван, укрыть. Не впервой.
После этого злосчастного визита Лидь Васильны у матери началось самое сильное это, такого сильного еще не бывало. Все с кем‑то шепталась, уговаривала, оправдывалась. А в квартире – никого.
Отец сначала ругался, спал на раскладушке, под окном. А дня через три пришел как‑то домой после работы (мать вернулась откуда‑то раньше него и лежала на диване лицом к стене) и сказал в отчаянии, решительно:
– Лушка, прости меня, родная, не могу я так больше. Не могу. Перекантуюсь в заводской общаге пока. Нет сил.
Лушка пожала плечами.
И это уже не впервой.
– Ты не думай, я вас не бросаю.
– Я не думаю…
– Телефон вахты в общаге помнишь?
– Помню.
– Звони, если что… И когда матери… того… получшает, позвони.
– Позвоню.
Перед уходом отец купил Лушке две пачки макарон, колбасы «Докторской», пельменей из «Кулинарии», лимонада «Буратино» и денег оставил. Много, три десятки. Наказал школу не пропускать, и чтобы с газом осторожно. Глянул на бесчувственную Татьяну на диване, сказал виноватым голосом:
– Ты хоть жрать ее заставляй иногда, подохнет ведь.
Плюнул и ушел.
Лушка купила в «Канцтоварах» альбомов из хорошей, «шершавой» бумаги на пять рублей семьдесят пять копеек и цветного рисовального угля и рисовала теперь целыми днями. На листе бумаги все было понятно, карандаш давал чувство силы и покоя. Почти всю «Алису» нарисовала заново, не как в книге, ту, какой она жила в ее голове. Особенно хорошо ей удался лес, в котором Алиса забыла все названия и имена, и свое имя. Она долго думала, как показать то, что Алиса все забыла. И наконец, придумала: деревья обступили Алису, будто угрожая и заслоняя все, а Алиса вдруг стала прозрачной, изчезающей. И сквозь нее все стало просвечивать, как сквозь сито. И сразу все ясно. Луша очень любила, когда идеи, которые приходили ей в голову, получались на бумаге.
Мать нужно было дождаться, как бы поздно ни явилась, от порога разуть, раздеть, уложить на диван. И воды, еды какой‑нибудь оставить на столе, когда проснется.
Лушка редко высыпалась, но школу не пропускала и контрольные писала прилично. Все равно оставался месяц до летних каникул, и привлекать внимание было нельзя: еще кто‑нибудь нагрянет с проверкой, да и где еще найдешь горячие обеды каждый день? И для матери удавалось кое‑что от этих обедов в целлофан заворачивать. Отцовских денег тоже вполне хватило, но Лушка дома их не оставляла, постоянно носила при себе. Научена.
Через две недели примерно, это мамку отпустило.
Возвращаясь из школы, Лушка еще на лестнице почувствовала запах яичницы с репчатым луком и кусочками черного хлеба. Так яичницу жарила только мать, и Лушка такую глазунью обожала.
– Садись, мышонок, за стол.
Трезвая. Ура!
Мучнисто‑серая, как после тяжелой болезни, Татьяна была, однако, в чистом халате, умыта и причесана.
Лушка позвонила отцу, и он вернулся.
