Луша

– Условие такое. Ты прочитаешь прямо сейчас первые пять страниц, я тебе мешать не буду, и скажешь, угадала я или нет. Только честно.

– Хорошо.

Лушка взяла в руки книгу. Лиса, утка, снег. Фамилия смешная: Мамин‑Сибиряк. В школе бы его задразнили. Название «Серая шейка». Вздохнула.

– А хотите, я вас сначала нарисую?

И, не дожидаясь ответа, достала из рюкзака на пуговице блокнотик и карандаш.

– Ну хорошо, нарисуй. С книжкой успеется. Так ты хочешь стать художником?

Луша не ответила и начала ловко рисовать, бросая быстрые взгляды на Ларису Семеновну, которая непонятно почему оробела и оттого немного дурачилась, торжественно и театрально гримасничая, на что Луша не обращала внимания и даже ни разу не улыбнулась.

– Ты левша? – вдруг спросила Лариса Семеновна тихо и сочувственно.

Луша смутилась и так повернула левую руку, чтобы Лариса Семеновна не увидела шрама.

– Иногда. Но в школе нет. А пишу я уже правой – переучилась, и хорошо пишу, – сказала поспешно и с гордостью.

– И как же тебе удалось переучиться?

И так, пока рисовала, Луша, сама не заметив, рассказала Ларисе Семеновне как ее переучивали из левшей…

До самого первого класса родители не замечали, что Лушка – левша. Да и как тут заметишь? Мать с отцом всю неделю на работе, а она в деткомбинате на пятидневке, дома только на выходных, а на субботу и воскресенье у матери то стирки накопилось, то на рынок поехала, то в очередях, а у отца то сверхурочные, то «рыбалка с мужиками». А ела Лушка почему‑то правой, как все.

Воспитательница на пятидневке Алл Георгиевна (самая лучшая!) никогда ее за леворукость не ругала, и поэтому Лушка понятия не имела, что она дефективная, а узнала это только от Клары Петровны, когда пошла в первый класс. Там все и обнаружилось в первый же день: правой получалось ужас что, а левой – как у всех.

В школе больше всего тосковала Лушка по Алл Георгиевне. Молодая, веселая, только что из института, большая выдумщица, она рассказывала интересные истории. Особенно хороши была истории про доктора Гулливера, который попал в страну к маленьким человечкам, а еще про Робинзона, который сбежал из дома на корабле и оказался на совершенно пустом острове, без людей, как пионерский лагерь после третьей смены. Вот все это Лушка и рисовала, мечтая когда‑нибудь тоже уплыть далеко‑далеко. Алл Георгиевна Лушкины рисунки любила и прикнопливала их на стенку, чтобы все видели.

– И ты не побоялась бы жить на необитаемом острове одна? – вдруг спросила Лариса Семеновна.

– А что там страшного? – ответила Лушка, не поднимая головы. – Я в «Клубе кинопутешественников» такие острова видела. Море, песочек, пальмы с ананасами, бананы, и никто не мешает. И никакой школы. Главное, чтобы была пресная вода. Нет, необитаемый остров Лушку бы совершенно не испугал.

Так вот, когда обнаружился Лушкин дефект, мамку вызвали в школу. И они стояли вместе посередине кабинета директора, как на картине «Допрос коммунистов», что и сейчас висит в актовом зале. Стоя с опущенной головой, Лушка старалась не наступить на солнечного зайчика на паркете, и ей казалось, что были они там втроем: она, мамка и солнечный зайчик. Мамка страшно волновалась и все поправляла и поправляла свои немытые волосы, засовывая их под прозрачный платок. Поднимая руку, она невольно показывала пятно на локте «хорошего» платья, которое к тому же, оказывается, слегка разошлось в подмышке по шву, но мамка этого не видела, а Лушка и учителя видели. Солнечный зайчик вскоре предательски исчез.

За столом восседала директрисса, Нина Константиновна, строгая, сухая женщина, из‑за увечья прозванная Костяная Нога. Одна нога у нее была короче другой, как все говорили, из‑за «полимилита», поэтому она носила огромный, коричневый ортопедический ботинок. Завуч, усатый Павел Кузьмич Громов, преподаватель гражданской обороны и НВП (по кличке Калаш), в защитной гимнастерке и брюках хаки, облокотился на подоконник и время от времени зорко поглядывал вниз, на школьный двор. Справа от стола Нины Константиновны сидела, сложив руки на груди, Клара Петровна.

– Товарищ родительница, а ведь ситуация серьезная. У нас однажды из‑за левши ЧП произошло, – сказала она, как рентгеновским лучом пронзая насквозь Татьяну, словно виновата в том ЧП была она. – Причем случилось это на мероприятии в честь дня рождения Владимира Ильича Ленина, в присутствии комиссии облоно, понимаете?! – Клара Петровна трагически понизила голос, словно объявляла о начале войны. – В присутствии комиссии Селиванов из пятого «б» со сцены отдал пионерский салют… левой рукой. Весь строй салютует правой, а он, всем наперекор, упорно – левой, левой и левой! Ломает весь строй, все единство! А в зале – завоблоно… Противопоставление себя коллективу. Чей педагогический просчет? Наш. Представляете?

Повисла тяжелая пауза: воспоминание об этом было мучительным для педсостава.

– Да, Клара Петровна, и ведь сколько мы репетировали, вспомните, сколько ему говорили! – подхватила Нина Константиновна. – Комиссия внесла это в отчет, и мне пришлось краснеть на заседании. А это честь школы. Так и стоит перед глазами: Селиванов со своей левой рукой. И на сигналы не реагирует.

– Нам такие инцинденты не нужны. Мы коллективистов воспитываем, – подытожила Клара Петровна.

Голос Нины Константиновны звучал проникновенно и скорбно:

– Меры, товарищ родительница, надо принимать уже сейчас. Вам любой врач скажет, у левшей полушария мозга развиваются иначе. Вы же не хотите, чтобы ваша дочь стала совсем дефективной?

Татьяна похолодела.

– Девчонкам‑то еще ничего, а вот для армии левша – беда, – хрипло изрек от окна Павел Кузьмич, за спиной и над головой которого плыли облака, похожие на паруса Гулливерова корабля.

Все посмотрели на него с немым вопросом.

– Затвор‑то в автомате где? – пояснил он, демонстрируя обеими руками воображаемый автомат. – Справа. А если призывник левша, гильзы куда при стрельбе летят? В лицо бойцу, вот куда. К строевой негоден. Кому он такой нужен?

Лушке тогда стало страшно. Вдруг война, и придется идти в партизаны, как Зоя Космодемьянская, а бесполезная дефективная Лушка даже стрелять не сможет! В классе висела картина: девушка с автоматом зимой скрывается от гитлеровцев за избами. Лушка заплакала. У матери голос дрожал, она заикалась.

– Она переучится, товарищи учителя… Клар Петровна. Обязательно переучится. И отец возьмется, и я… Умрем, а переучим. Слышь, Луш?

Клара Петровна смотрела одновременно брезгливо и печально.

– Что скажешь, Речная?

– Пере…учусь, я переучусь! – всхлипывая всем своим тощеньким форменным платьем и борясь с предательски вытекающей соплей, заверила Лушка.

– Бедная ты моя, – сказала мать и, когда они были за воротами школы и видеть их из окон уже не могли, быстро наклонившись, поцеловала Лушку в голову, чего почти никогда не делала.