Лёд и пламень, или Великая сила прощения

Десять зим бороздили мы просторы северных морей, жестоко расправляясь с теми, кто не принимал нас, ибо на родных берегах Хауг хёвдинг и мы, его люди, были объявлены нидингами, людьми, вне закона, ибо мстителей среди нас было слишком много, и наши конунги посчитали благоразумным запретить нам возвращаться на родину. Мы принимали к себе всех, пожелавших бороздить морские просторы вместе с нами: и Эринов, и пиктов, галлов и даже данов, что меня выводило из себя, но Хауг хёвдинг запретил нам нарушать мир, ибо основное правило викинга, человека, для которого жизнь – походы, а дом – ладья, – никогда не нарушать мир на корабле. Нарушивший этот закон карался смертью. Однажды на германских берегах разыгралось кровавое сражение, которое я запомнил на всю жизнь. Мне тогда уже было двадцать пять зим, а Ракни, почти двадцать три. Мы были теперь опытными воинами, отлично знающими своё искусство, искусство убивать! Мне нравилась привольная жизнь викинга, молот Тора, вытканный на нашем стяге, напоминал мне кузнечный молот моего отца, а разящее без промаха копьё Одина говорило о мести, которой я ещё не вполне насладился. Жажда крови переполняла меня, я чувствовал, что и сам стал наполовину берсерком. Но не суждено нам было победить в этой битве. Нас с Ракни схватили и связав, куда‑то потащили. Меня то ли ударили по голове, то ли я сам шарахнулся о какой‑то камень, но, когда я очнулся, мы были крепко‑накрепко прикованы к железным кольцам в сырой темнице. Боль в вывернутых руках терзала меня, но это было неважно. Важно то, что мы теперь пленники, а для викинга слово ««военнопленный» и «раб» одно и тоже. И нет для нас ничего страшнее неволи. Мы можем сражаться, невзирая на боль и усталость, мы безропотно принимаем мучительную смерть на глазах наших братьев по оружию, мы смеёмся в лица наших врагов, когда у нас вырывают сердце и лёгкие, когда выламывают пальцы и дробят кости, смеёмся, ибо знаем, за нас отомстят. Но быть прикованным цепями, словно раб, нет!.. уж лучше мучения на поле боя перед лицом своих врагов и тех, кто отомстит за тебя, чем унизительное безмолвие и мрак сырых подземелий. И цепи! О, как я ненавидел эти цепи! Какой позор! Я, викинг, пленник, хуже собаки! Но недолго я так убивался. К нам ввалилось с десятка два воинов, двое из которых схватили Ракни и, разомкнув его кандалы, бросили его лицом на пол. Они что‑то кричали, один из них переводил. Они хотели, чтобы Ракни выдал Хауга хёвдинга,, который отныне вёл нас, нидингов, и доблестно сражался, заслужив почёт и уважение даже берсерков, уважение которых нелегко заслужить. Но Ракни только смеялся, говоря, что сам не ведает, где сейчас хёвдинг, а если и есть то, о чём он знает, то скажет это лишь самому Одину в чертогах Вальхаллы, хотя прекрасно понимал, что не видать ему сверкающей Вальхаллы, ибо не найти приюта в небесных чертогах презренным рабам. А может он всё же надеялся заслужить прощение Одина. Тогда они взялись за меня. От меня требовалось предать своего друга, рассказав правду о Хауге хёвдинге и о его людях, но я молчал. Ни смеяться, ни плакать я уже не мог, слишком ослабел я от полученных в бою ран и от цепей и кандалов, больно сдавивших моё тело, мешающих думать.

«Ну, сейчас, вы оба у нас заговорите!» – пообещал переводивший нам.

И они стали избивать Ракни, а меня снова приковали к стене, чтобы я не мог шевелиться. Я закрыл глаза, но один из них, насильно раскрыв их, вставил мне в глаза острые железные крючья, которые разрывали веки, когда я пытался прикрыть их, отвернуться я тоже не мог, слишком крепко был прикован к стене. Мне ничего не оставалось, как стоять и смотреть, как… Нет, я не могу об этом говорить! Мучения, которым подвергали моего товарища, осыпая его насмешками, не могли сравниться ни с чем виденным мною раньше. А я ничего не мог сделать. Я был беспомощен, словно младенец. О, как я презирал себя за свою слабость, за то, что не могу вырваться из цепей, не могу разорвать палачей единственного близкого мне человека. А Ракни смеялся им в лицо, смеялся и насмехался над ними. Я до сих пор не понимаю, как мог Ракни смеяться, осыпая своих мучителей насмешками. На это способен только истинный викинг, истинный сын Одина! После того как… сердце его перестало биться, они взялись за меня.

«Вы хотите, чтобы я предал друга?! Сын Одина будет говорить только со своим повелителем!

Больше я ничего не помню. Последним видением было бурное море, омывающее мои раны. Я открыл глаза и понял, что меня облили водой. А потом нескончаемые дни сплошной боли и беспамятства. Когда я очнулся вновь и осознал, что нахожусь на морском берегу, я не мог пошевелиться, чтобы боль не возобновлялась с ужасающей силой. Ты видел, у меня остались до сих пор следы на теле.

Он встал и подошёл к разгоревшемуся очагу. А когда он снял рубаху, я увидел чудовищные полосы, видимо, от ременной плети и множество шрамов, оставленных, по всей вероятности пыточными крючьями. На теле не было живого места. Странно, как я раньше не заметил их, видимо, потому, что кузнеца отгораживала от меня наковальня и стол с инструментами, а пламя горна было обманчиво. Теперь я как заворожённый глядел на эти страшные следы прежних мучений.

– Прости, Торгрим, что заставил тебя вспоминать всё это, – медленно проговорил я, – Если бы я знал раньше…

– Ты должен услышать об этом. Ведь нам предстоит ещё немало… – он осёкся, заметив мой взгляд и смущённо поправился:

– Прости, ты же, наверное, испытал на своём веку куда больше страданий, чем я!

– Да, ты прав. Тебе примерно пятьдесят лет?

– Пятьдесят две зимы в этом году исполнилось.

– А я насколько выгляжу?

Он замялся, потом смущённо ответил:

– На тридцать пять, сорок зим.

– Мне шестьсот семьдесят зим.

Больше кузнец ничего не спросил и даже, казалось, не удивился, а лишь надел рубаху и вернувшись к столу, продолжил свой рассказ:

– Мои мучители, видимо, решили, что я помер, раз выбросили меня, словно падаль. Когда я смог подняться на четвереньки, я отполз за ближайший валун, где и укрылся от брызг и ледяного ветра. Солёная вода причиняла мне выносимые страдания, если что‑то ещё могло мне приносить страдания. Там меня и нашла прекрасная Адалинда, дочь одного знатного херсира, или как называли его в той земле, рыцаря. Она позвала на помощь парней, и они перенесли меня в дом её отца. Он принял меня за одного из своих воинов, замученных до полусмерти кровожадными жестокими викингами, а я не стал его разубеждать, у меня на это не было сил. Когда я поправился и окреп настолько, что снова мог разговаривать и даже ходить, рыцарь милостиво разрешил мне остаться в его доме до полного выздоровления. Но когда я полностью выздоровел, то узнал, что я стал рабом, вернее, как выразился мой спаситель, человеком, обязанным трудиться на благо его семьи в благодарность за своё спасение и избавление от смерти. Так я поселился в его доме и вынужден был прислуживать за столом, бегать с поручениями и так далее. Через пять лет мой господин отпустил меня на волю, и вот тогда я смог бы жениться на его красавице дочери Адалинда была несколькими годами младше меня, и мы оба полюбили друг друга. Но она верила в Белого бога, и не за что не хотела связывать свою жизнь с таким закоренелым язычником, как я. А потом её выдали замуж за какого‑то чужеземного воина из далёких южных земель, её единоверца.

Он замолчал, а потом вдруг со страшной силой ударил кулаком по столу, да так, что блюда и стаканы с вином подпрыгнули, и вино выплеснулось на скатерть!