Манекенщики

– Семья это важно. Но это вы и так знаете.

Тут изобретатель впервые за все время диалога настораживается, но представитель интересов Аппаратного Дома вовремя его успокаивает.

– У нас тоже семьи, лем Айслэй. У меня восьмилетний сын, у моего напарника Атлетика – трехлетний сын и десятилетняя дочь. Вы думаете, к чему вам это знать? Я объясню: во‑первых, мы хотим, чтобы вы доверяли нам. Конечно, мы не зовем вас «пивка накатить» и не напрашиваемся на день рождения. Ваше к нам доверие – это момент солидарности к таким же семейным людям, как и вы. Мне хочется думать, что вы понимаете, о чем я говорю.

Олд'ж меняет положение своего тела в знак распознавания сути монолога и отпивает немного чая. Словно, приняв это действие за сигнал, второй аппаратчик, он же Атлетик, отец двоих детей, принимается вновь уплетать угощения. В этот раз с удвоенной силой, как будто другого шанса так плотно пообедать уже в этой жизни не представится.

– Во‑вторых, лем Айслэй, если брать во внимание «во‑первых», мы дорожим своей работой с удвоенной степенью, чем лет десять или… – аппаратчик прерывается и, переводя свой взгляд с изобретателя на Атлетика, обращается к нему с вопросом, – Атлетик, сколько лет ты уже состоишь на должности агента Аппаратного Дома?

– Четырнадцать, Жмит.

– …чем десять или четырнадцать лет назад. Нам нужно кормить своих детей. Эта работа – часть жизни каждого из нас. И если какая‑то электронно‑вычислительная машина Будущего говорит нам, что кем‑то был создан «источник вечной энергии», а наш босс говорит, что мы обязаны этот исторический момент не упустить из виду, мы идем и выполняем свою работу. Вот так‑то, лем Айслэй. Даже, если у вас ничего нет, мы не можем позволить, чтобы правдивость сведений Машины, разработанной учеными Аппаратного Дома, была подвергнута сомнению. Поэтому, поймите нас правильно, мы не можем уйти отсюда с пустыми руками, как бы и нам самим, возможно, это хотелось.

 

Салон «Лонгфелло».

Рассказывает Лейрон.

11:34. – Если они через пять минут не выйдут, я предлагаю заняться кое‑чем. Мне сегодня это очень надо.

Меня зовут Лейрон, и эта «двинутая» дура, которая сейчас высказалась, опять начинает меня раздражать. С того самого момента, как мы приехали на Острова Большой Надежды у меня возникает дикое желание отстрелить ее болтливый язык. Вероятно, подобным страстям, забушевавшим в моем организме, поспособствовал ее, не закрывающийся вот уже полчаса, рот. Иногда, кстати, под причину попадал и образ, который она создала себе. Я очень консервативен в плане имиджа, и считаю, что андромедам все‑таки не мешало бы носить длинные, желательно до пояса, волосы, и короткие юбки, а не это «пуховое одеяло» вокруг ее нижней части тела, когда не представляется возможным как следует рассмотреть ее ноги и все такое. Зачем андромеде, в принципе, прятать ноги, они ведь такие красивые у женщин, а я‑то просто в экстазе, когда лицезрею их. А еще вместо сережек в ушах она носила пули, говоря якобы, что когда в нее стреляли, эти пули застряли в мочках, и она решила их больше никогда не снимать. Что за чушь! Я бы поразился, если бы узнал, что кто‑то в состоянии в это поверить – она снимала их каждый раз, когда занималась со мной сексом. Маленькая врунья!

Я тяжело вздохнул и посмотрел на горизонт, где начинался город, до которого тянулись бесконечные грядки с капустой. Карбонатный «72‑33» завис в районе «шестиэтажек», не проливаясь на землю уже почти час. Это могло объясняться тремя причинами: либо «36‑8‑5» стал слишком плотным, а это значит, без шлема на улицу надолго не выйдешь; либо «72‑33» вовсе не собирался спускаться одинокими каплями, а это уже говорит о том, что «химичат» операторы в Службе погоды; ну или он просто застрял в текстурах.

Сейчас неплохо было бы отведать алкалоидно‑тригонелинового коктейля с домашними булочками. И когда я говорю о домашних булочках, то, конечно же, подразумеваю булочки из моей любимой пекарни в Звериной Клетке. Их еще делают с вареной сгущенкой, а от вареной сгущенки я просто выпадаю в экстаз.

– Мне непонятно, – опять говорит она мне, – к чему нужен был этот маскарад? Что изменится от того, что они вырядились как идиоты‑аппаратчики?

– А мне нравится творческий подход Кенга, – наконец, и мне выпадает шанс выразить свое мнение, – я даже был бы не прочь, чтобы он возглавлял нашу команду. А то Кед чересчур любит «выделываться».

– Скажи это ему, и он порвет тебя! – огрызается Милли.

Это курву, кстати, зовут Милли. Полное имя – Миллениум.

– Так он и так меня слышит. Да, Кед?

На заднем сиденье нашей крутой «тачки» восседает главный в нашей банде чувак по имени Кед. Он игнорирует мои слова потому, что занят чтением какой‑то книги. Поэтому ему наплевать. На обложке написано «…ы», больше ничего не разобрать, книга изрядно потрепанная…

Я спрашиваю, на всякий случай, еще раз, слышит ли он меня, но Кед находится не в этой вселенной. А раз не в этой, то и черт с ним. Хотя, может, он притворяется, чтобы потом при подходящем случае припомнить мне. Хитрый су**н сын. Тоже тот еще **ндон.

– Слушай, мне нужно забеременеть в течение двух часов.

Эта «нимфоманка» опять завелась. Но я понимаю ее. После той самой Великой Катастрофы, ну вы знаете, цикл у женщин изменился, и зачать детей они могли теперь только раз в год. А эта недоделанная мать, хочет продать своего ребенка и купить ракетную установку, пока на них действуют скидки. На это я уже раза два отвечал ей, что целесообразнее было бы планировать такие вещи хотя бы месяцев за девять, ведь, это не лишено смысла, как минимум, а, если брать за максимум, то и вовсе логично. Милли же имела свойство не прислушиваться к советам, и вследствие такой жизненной позиции оба раза отвечала мне, что еще успевает; а если не успевает, то, мол, разберется «без сопливых». Я же, в свою очередь, имел все основания задаваться вопросом, почему она не может выдвинуть свое предложение на рассмотрение Кеду. На кой х**н, – ругался я про себя (чтоб было понятно, насколько эта «герла» доводила меня до белого каления), – в принципе, я должен был ввязываться в это дерьмо? Будучи человеком, относительно, не жестоким, и в какой‑то мере с натяжкой, конечно, где‑нибудь в доле равной одному‑пяти процентам, даже и сентиментальным, я, быть может, вовсе и не хотел бы, чтобы моего родного ребенка кому‑то продали. Не исключено, что и завязал бы работать на мафию, на Операциониста. И, в конечном итоге, позаботился бы о хорошем воспитании нового гражданина общества, как и полагается настоящему отцу. А эта с**а пусть нянчит свою ракетную установку.

– Не уверен в уместности такой процедуры.

Она опять кривит лицо с таким видом, будто ей «кончили» в рот.

– Черт! Что ты сказал?

Ну, вот видите, как она общается. Сейчас, не дай боги, она еще и заведется!

– Почему ты не можешь говорить нормально? Обязательно вот это вот «не уверен в уместности», «соизволю выразить свое мнение» – такое ощущение, что ты диктор из телепередачи. Тебе надо было идти заливать в уши Айслэю вместе с Кенгом или вместо него. Тот тоже любитель предложения усложнять. Как же вы меня все «достали»!

И она говорит об этом на полной серьезности. Я просто поверить не могу. Сидит и на лицо вываливает все дерьмо о тебе.

– Этот тоже молодец! – теперь она накинулась на Кеда, – уткнулся в книгу и делает вид, что он е**ный профессор…