Мертвые хозяева. Что есть обнажившаяся душа!?

– Гриша, как хорошо! – воскликнула девушка.

– Вот видишь, какая красота кругом. Какой воздух! Лес – это жизнь, лес – это пища для души! – восхищался брат.

– Мы идем уже где‑то час, а у меня как будто силы удвоились. Знаешь, раньше я не очень чувствовала радость, когда мы ходили по грибы и ягоды, но сейчас мне так хорошо, – Валя остановилась, посмотрела на небесный чистый свод, на свободно тянувшиеся вверх зеленые сосны и ели могучие и тоненькие молодые.

– Смотри, на веточке еловой сидит птичка с желтым брюшком, красавица.

– Все, упорхнула, испугалась.

 

Глава 6 (1958 год)

 

Какая шершавая, неровная и теплая кора на ощупь, и так приятно прислониться к ней щекой. Маленький цыганенок Харман прижался к старенькой сосне, его ручки сколько могли, настолько и обхватили ствол. Слова, звуки и образы для него не имели значения, их для него просто не существовало. Его мир был миром прикосновений и связанных с ними ощущений. Все, что он трогал, на что натыкался, на что ступал, не имело картинки, звука и даже названия.

До того как прижаться к сосне и немного поелозить на колких иголках, он быстро шел, чуть не падая, спотыкаясь о корни, ветки, поскальзываясь на сухих шишках, это были неприятные ощущения, но не такие неприятные, как удары по телу, от которых все ныло резкой болью. Где‑то в груди затрепетало новое чувство, чувство жалости к себе и потерянности, одиночества. Захотелось, чтобы ласковые руки залечили все раны одним мягким прикосновением к коже его щеки.

Влажные струйки побежали из глаз по лицу, он попробовал их языком на вкус, они оказались солеными, затем они стали щипать щеки. Мальчик не хотел больше плакать, но в груди все сжималось, и соленая водичка сама собой текла по щекам. Постепенно становилось легче, непроизвольные, как будто сдавленные звуки‑хрипы прекратились.

Стало зябко, он прилег на достаточно мягкую землю, сжался и стал вспоминать, как его взяли под руки его таборные мальчишки, он знал их по запаху, по активным движениям, и повели по проселочной дороге. Было очень сухо, и пыль летела в лицо, хотелось чихать. Они шли и шли, пока ему в нос не ударил резкий неприятный запах навоза. Все остановились, и ему сунули в руки небольшой пустой мешок и отошли от него. Они то шли все вместе, то останавливались, мешок тяжелел. Мальчишки‑цыганята припрыгивали от радости, это чувствовалось.

Потом все изменилось: мальчика оттолкнули, как будто в спешке, наверно, он остался один с этим мешком, и что теперь делать, он не знал. Неожиданно чья‑то ручища вырвала мешок из его рук, железные пальцы сжали тоненькие ручки мальчика, и все его тело затряслось в разные стороны, потом его мотало вверх и вниз, голова закружилась, в лицо летели какие‑то брызги, затем он был прижат к мягкому и большому брюху, а потом резко отброшен на дорогу. Боль в локтях и в тазу была неожиданной, но когда нога в жестком ботинке ударила его в бок, перевернув его тело на другой бок, он получил еще один удар, но более жгучий, невыносимый, прямо в поясницу. Ему только осталось сильно скрючиться и мычать почти беззвучно от этой боли, которая не хотела прекращаться, оставлять его. Никогда за свою короткую жизнь он не испытывал таких невыносимых для него ощущений.

Новых ударов не было, но не было и сил встать. Он лежал несколько минут, пока не решил подняться медленно и с большим трудом. Вспоминать это было мучительно…

Глазастая бабка сидела на лавочке. Она была очень старой, но могла еще хорошо видеть. За несколько домов от нее шла стайка смуглых черноволосых детишек в штанах и пестрых рубашках. Она перекрестилась три раза, так как поняла: это цыганские попрошайки наведались, и только Бог убережет ее от них. Любопытство взяло над бабкой верх, и она решила пока не уходить, стала вглядываться.

Вот они подошли к многоквартирному двухэтажному домишке, трое цыганят поднялись на небольшое крыльцо и зазвонили в дверь. Видать, стали клянчить да на жалость давить. А один‑то маленький цыганенок так и остался стоять у дома, мешок какой‑то прижимает к себе. Мальчишки с радостным воплем подбежали к своему с мешком, что‑то туда набросали, взяли паренька под локотки и дальше пошли. Вот люди дали им подачку, лишь бы быстрей от них избавиться.

Соседи, как поняла бабка, не все были так добры, кто вовсе из дому не выходил, кто через окно им что‑то кидал. Бабка подумала, что хватит ей светиться на виду, и стала к калиточке своей семенить да поглядывать одним глазом на цыганскую ватагу.

Цыганское дурачье к Семену Захаровичу в дом решило постучаться, у того и собаки не было, а они и рады. Ой, глупцы, ой, недоумки. У Семена Захаровича нрав жесткий, характер мстительный, рука крепкая, тело толстое и рост немаленький. Уже вышел злой как собака, что‑то гаркнул, то ли прорычал, и три цыганенка помчались стрелой от него, сшибая с дороги своего паренька с мешком. А тот стоит растерянный и почему‑то не бежит, а на него уже надвигается большой и разъяренный Семен Захарович, делая широкие шаги, засучив рукава, и лицо пылает красным жаром. Бабка о калитку оперлась и во все глаза смотрела, как начал он трясти худощавого паренька с большой силой и вверх‑вниз подбрасывать, матом благим орать, да еще на дорогу придумал вышвырнуть. И этого стало мало зверью: пинать придумал мальца своими крупными ногами, тельце‑то больно мало, так ведь и убить можно. Бабка перекрестилась, жалко стало паренька, пусть и цыган, а ведь живое существо. Да что тут поделать, жизнь‑то ведь такова и есть – тяжкое бремя, и бремя это тело не щадит.

А вон ведь один цыганенок не убежал далеко, он был повыше и покрепче избитого мальчика. Паренек стал отвлекать Семена Захаровича, кричать ему обидные слова. Оскорбленный мужчина набычился и стал ловить цыганенка, но тот ловко уворачивался и еще больше дразнил толстяка. Какая невидаль произошла для бабки: этот цыганенок умудрился обвязать ноги Семена Захаровича у самых щиколоток веревкой, но, пока затягивал узел, был схвачен за шиворот и приподнят. Паренек не растерялся, стал отталкивать врага от себя, и неповоротливый Семен Захарович, потеряв равновесие из‑за связанных ног, бухнулся спиной на дорогу, мальчик упал вместе ним, приземлившись прямо на толстый живот, но, не желая на нем долго лежать, соскочил стремглав и подбежал к избитому цыганенку.

Еле живой малец уже пытался приподняться на своих тонких ручках. Высоконький мальчуган подбежал к нему, погладил по голове, свистнул что есть мочи, и не пойми откуда другие цыганята подскочили и давай все вместе пытаться лежачего паренька поднимать, а у того гримаса боли на лице застыла.

И так, и сяк пробовали, а Семен Захарович, пыхтя и ругаясь, от пут себя любимого старался освободить. Цыганята присели, выстроившись в почти ровную линию, и кто за что подхватили мальца, и как доску подняли и понесли его. Они очень спешили убраться с глаз долой.

Бабка провожала цыганят пораженным взглядом: да, не растерялись ребятки, хорошо поваляли в дорожной пыли Семена Захаровича. Они удалялись к лесу, через лес можно было выйти к полю, где, видимо, расположился табор, табор, который не должен был кочевать и вести такую жизнь по новому закону.

Мальчишки подбежали к кромке леса и, очень устав нести живую ношу, положили ее на землю. Паренек повыше стал осматривать ушибы Хармана.

Цыганятам было жаль побитого, они не понимали, как можно жить и ничего не видеть и не слышать, иногда он казался им лишь деревом, на которое можно только смотреть и не получать никакой ответной реакции. Его мать наказала относиться к нему как к обычному ребенку и ни в коем случае не оставлять его одного. С ним было трудно, они часто забывали о его присутствии.