Мир всем

– Мебеля свои забирать будешь? – деловито поинтересовалась тётя Аня. – А то я помогу дотащить. Комод‑то у вас больно хороший, широкий, глубокий, с медными ручками. Зря я его к себе не перетащила, до того как эти въехали, – она кивнула головой в сторону моей бывшей комнаты. – Сохранила бы для тебя, кто ж знал, что ты вернёшься? Задним умом мы все крепки.

– Не буду собачиться из‑за мебели. Как говорят: «Сгорел сарай, гори и хата». – Я решительно подняла ладонь. – Пусть шифоньеры остаются на своих местах. У меня в новой комнате есть кое‑что. На первое время хватит.

Наш разговор прервал робкий стук, и в дверь заглянула девушка, что носила моё платье. Но сейчас она утопала в широкой кофте с вытянутыми рукавами и ситцевой синей юбке.

Быстрым движением тётя Аня накинула на продукты кухонное полотенце – горький жест, наследие голодного года. Вспомнилось, как в учебном полку я налила кипятку в консервную банку из общей столовой и, захлёбы ваясь, выпила, пока никто не видит. Сейчас мне стыдно, но я предпочитаю успокаивать свою совесть тем, что мутная жижа с запахом тушёнки никого бы не накормила и не обогрела. А ещё я говорю себе, что пока человеку бывает стыдно, он всегда сумеет исправиться. После той пустой банки я больше не прятала еду и всегда делилась даже последней крошкой хлеба.

Девушка у двери переступила с ноги на ногу, быстро посмотрела на меня и тут же отвела глаза взгляд:

– Анна Иванна, я вещи принесла.

Тётя Аня нахмурилась:

– Какие вещи, Рая?

– Ну всякие, вот её.

От смущения Раин голос срывался на шёпот. Развернувшись всем корпусом, она вытолкнула вперёд себя увесистый тюк из простыни с заплаткой.

Самую драную выбрали, подумала я, явственно вспомнив, что, уходя на фронт, оставила на полке стопку новёшеньких бязевых простыней и наволочек.

– Мама велела передать. – Подтолкнув тюк к моим ногам, Рая хотела исчезнуть восвояси, но я её остановила:

– Подожди, я посмотрю, вдруг там окажется что‑нибудь не наше. Мне чужого не надо, в отличие от некоторых.

Рая нервно повела головой и прикусила большой палец на правой руке. Пока я развязывала тугой узел на простыне, она держала палец во рту и сопела как маленькая.

Если сказать с иронией, то соседка не поскупилась. Из тюка вывалились клетчатая скатерть с жёлтым пятном посредине, мои старые туфли с оторванными пряжками, пустая стеклянная чернильница, фарфоровый бюстик поэта Маяковского, два связанных из тряпок круга на сиденье стула, один шерстяной чулок и чёрная подушка‑думочка.

Тётя Аня громко ахнула:

– Ну сквалыга Людка! Ну и сквалыга! По морде бы ей надавать этими туфлями, а чулок засунуть куда подальше!

Я подняла голову и посмотрела на Раю:

– А фотографии где? В ящике буфета лежал альбом с фотографиями. Там мои мама и бабушка. Где альбом? – С ощущением утраченной надежды я лихорадочно перебрала вещи. – Альбом! Такой серенький, размером с две ладони. Вы не могли его потерять. Там мама и бабушка… Единственные фотографии.

Я перетряхнула скатерть, зачем‑то заглянула в свои туфли. Руки тряслись. Когда отстреливалась от фашистов, не тряслись, и когда под взрывами регулировала движение, стояла крепко, а тут словно пол закачался. Я резко развернулась к Рае:

– Иди поищи. Он должен быть в буфете. Хотя я сама поищу.

– Нету альбома, – плачущим голосом сказала Рая, и её губы затряслись. – Мы его сожгли на растопку. Не нарочно. Мама сказала, зачем нам всякий хлам. Ой. – Испуганно вздрогнув, она замолчала и невпопад добавила: – Я отдам вам ваше платье. Постираю и отдам.

– Можешь оставить его себе.

Платье, одежда, даже бальный наряд Золушки, о каком я когда‑то мечтала, сейчас не имели ровным счётом никакого значения. Мама… бабуся. На миг мне показалось, что я потеряла их во второй раз.

Память резанули фотографии из альбома – маленькие, тёмные, с родными лицами, которые я больше никогда не увижу.

Под оглушительное молчание Раи и тёти Ани я встала и пошла на кухню.

Наш столик по‑прежнему стоял у окна неподалёку от чёрного хода, покрытый клеёнкой в цветочек, купленной в хозмаге на Садовой улице перед самой войной. Странно устроен мир: мама не пережила блокаду, а копеечная клеёнка уцелела. Наш чайник, наша керосинка, на полу наш помятый бидончик под керосин. Я подумала, что с подобным чувством люди смотрят на руины своего дома после бомбёжки. Но война закончена, и надо жить дальше. Я взяла с полки мамину чашку «Двадцать лет Октябрю», кухонный ножик с деревянной ручкой (однажды мама порезала им палец. Я заплакала, а мама засмеялась), несколько ложек с вилками, две тарелки и маленькую алюминиевую кастрюльку, где мы с мамой кипятили молоко. Всё. Надо захлопнуть крышку сундука под названием «злость» и больше к нему не подходить. Прижимая к груди посуду, я вернулась в комнату тётя Ани. Рая по‑прежнему стояла в дверях, цепляясь за косяк. Я прошла мимо неё, не замечая тоскливого взгляда побитой собаки. Может быть, она неплохая девушка, совестливая, но сейчас я не могла вытолкнуть из горла хотя бы пару примирительных слов.

Рая не виновата, что их семье выписали ордер на мою комнату, и не виновата в том, что меня признали погибшей. Я несколько раз глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться. Странно – на фронте нервы были как стальные канаты, а в мирное время превратились в тонкие ниточки. И какой же я педагог, если не могу совладать с чувствами! Каждая, хоть маленькая победа над собой зажигает в душе искорку уверенности. Я подняла голову и посмотрела Рае в глаза:

– Я возьму только немного посуды. – Мой взгляд упал на кучу хлама, собранную её матерью. Стеклянная чернильница отсвечивала на солнце гранёным боком. Я взяла её и положила в кастрюльку. Теперь всё. Надо учиться уходить без сожаления, не оглядываясь назад.

 

* * *

 

Сегодня в воздухе дрожала мелкая морось, которая на тёплом тротуаре превращалась в мягкий молочный пар. Высверки солнца сквозь тучи набрасывали на дома серую жемчужную сеть, и город казался волшебным и невесомым призраком, нарисованным быстрой кистью дождя.

Говорят, что дождь приносит удачу. Она мне понадобится! Я потянула за дверную ручку, и тяжёлая дубовая дверь со скрипом пропустила меня в сумрачный вестибюль семилетней женской школы.