Мой парень – французский шпион

Француз был офигенным кудряшом, с неуверенной улыбкой скромного мальчишки, с чудным, завораживающим взглядом серых глаз, откуда‑то из предместий Альп. Он был высок, слегка крупноват, отчего стеснялся еще больше. Один осторожный шаг, затем второй. И вот стойкое удивленное ощущение, что мы уже держимся за руки и бесконечно говорим‑говорим.

– Мне так нравится французский язык, знаете, я ведь его сама учу потихоньку.

– Лера, я надеюсь, что однажды смогу учить Вас французскому.

Я закрываю глаза. И пробую на вкус эти выражения. Chercher la femme. Словно прозрачная солнечная карамелька, слегка потрескавшаяся от долгого употребления и, наконец, истончившаяся и провалившаяся в желудок. Femme! Прислушиваешься, что же происходит? Внутри разливается тепло от солнца, оно идет потоками куда‑то в солнечное сплетение, потом опускается ниже, потом закругляется вензельками на моих отшкрябанных пемзой пятках. Femme, femme! Так вот как все начинается, так вот какое оно, чувство легкой влюбленности!.. Это ты, северный олень? Я твоя маленькая Герда, долго мерзнувшая в снегах, а теперь вылезшая из сугроба, припавшая, как дурочка, к первому встречному‑поперечному французу.

О‑ла‑ла! Так они говорят? Нет, не первому встречному, а совсем первому? Не поперечному, а продольному, потому как по геометрии у меня «два», но поперечность от продольности я отличу. Мой новоявленный мечта‑француз не поперечный. Он подает мне галантно руку. Она теплая, широкая, он ведет меня далеко в сады, где сверху поет птица Сирин, а еще свешиваются гроздьями сиреневые или белые глицинии.

– Я очень люблю французский язык. Но говорить на нем не могу. Только на английском, и то кое‑как, – бормочу я смущенно.

– Не волнуйся. Я знаю три языка: английский, французский и учу русский! И еще я могу продолжить учить русский язык, если мой ленивый мозг его воспримет, – он тоже мне тянется навстречу, словно побег весной. Причем так наивно и с такой силой.

– Ну вот давай, скажи «спасибо»! – командую.

– Спа‑си‑бо. О! Я уже могу говорить по‑русски! Знаешь, я еще подростком начал читать Достоевского. Пытался понять русские характеры, – восклицает он. – Уже во взрослом возрасте пытался перечитать книгу. С двумя компьютерами читал, представляешь? И с кучей справочников. Это было восхитительно и очень трудно. Мне нравится ваша литература.

Я молчу. Достоевский моща. Что и говорить. Тут вот даже ничего и не скажешь. Хотя если говорить о Достоевском с русскими, то непременно впадешь в спор, причем громкий, яростный, почти истеричный. Только и будет слышаться: «А ты сам чумовой Иван Карамазов – ни сил, ни воли, ни действия, одна горячность и вопли!» – «Нет, ты сама как Настасья Филипповна – сумасшедшая ворона, флиртовка, дура!» Представляю, как он читал все это полное сумасшествие, как шел, опасаясь подвоха, среди грозно натянутых струн из слов, как, возможно, плакал и воздевал руки к небу: «О эти русские, как их понять!» А чего нас понимать? Мы сами себя не понимаем. Вообще, зачем что‑то понимать? Просто живи! Есть степь, водка, любовь, можно насыпать денег, а можно их кинуть в костер, так даже еще веселее. Больше ничего не надо. Вот честно.

– Ваша такая большая классическая музыка… – продолжает он, – а балеты? Если к нам вдруг приезжает Санкт‑Петербургский балет, я непременно иду! Это всегда мечта, чтобы видеть, как танцор двигается, летя на замечательной музыке Tchaïkovski… Это некоторое волшебство в воздухе…

– Ммммм, – это я пытаюсь изобразить что‑то от внимания.

 

Корни русского балета

 

Скажу честно, бывает такое, что я отключаюсь во время беседы. Не знаю, как это происходит, в общем, процесс не зависит от меня. Перегружается ли мой «компьютер» или просто я мечтательная ворона? Ну вот реально, выпадаю из этого мира в свой. А там, к примеру, вот что. Моя безумная любовь к балету. До того безумная, что дома я хожу только на цыпочках, и маман реально опасается за ребенка, как бы ноги у девочки не стали кривыми.

– Прекрати ходить на цыпочках, – кричит она из кухни. Оттуда пахнет какао и черемуховым пирогом. – А то ноги будут колесом!

Я очень боюсь, что у меня ноги станут колесом. Вот вы видели хоть раз, чтобы у балерин были такие ноги? Нет? И я не видела. Балерины такие хорошенькие, все в белых пачках, с погребальными веночками на головах, а стройными ножками они «тараторят» по сцене. А ведь я очень хочу стать балериной. И об этом дома объявила. Приказала маман сшить мне белую пачку с множеством накрахмаленных юбочек. Моя папина деревенская бабушка Маша поджимает губы, которые и так тонкие, а теперь стали похожи на суровую нить.

– Что удумала?! – возмущенно тычет она меня в спину пальцем, я сгибаюсь от ее тычка, но продолжаю свой пируэт. Палец жесткий, слегка скрюченный (как ноги колесом) от тяжелой работы. – Балерина! Да что же это? Будет тебя мужик за голые ляжки таскать, вот что. Стыд!

И она начинает суматошно вязать очередной носок для меня. В большое окно нашей «сталинки» немилосердно дует ледяной ветер. Сквозь окно видны растянутые по небу белые толстые пушистые дымные «провода» из таких же толстых и больших заводских труб. На «проводах» восседает веселое замерзшее солнце и показывает мне язык.

– Аааааа! – ору я и стараюсь залезть своими худыми детскими ляжками в колготках на огромный плоский подоконник, крашенный толстым слоем масляной белой краски. Я эту краску тихонько колупаю мизинцем, она отскакивает, вот уже целое «озерцо» образовалось на поверхности. Красота – страшная сила.

– Еще и орет как антихрист! – бабушка решительно бросает вязание и идет доставать меня с подоконника. Я сопротивляюсь. Какой еще антихрист? Почему он должен орать? Баба дает мне по попе. Есть! Закономерный итог борьбы за свободу, за то, чтобы стать балериной. Отчего‑то внутри в моей маленькой душе растет убеждение, что за свободу нужно всегда страдать. Что тебе будут без конца выдавать по попе, а ты терпи. Балерины – народ упорный. Что уж, это факт неоспоримый.

Я подозреваю, что «таскать за ляжки» очень стыдное выражение. Одно слово «ляжки» чего стоит! Да и слово «мужик» меня пугает. «Однажды вышли бородатые мужики из лесу да как схватят белую балеринку за ляжки…»

Бабушку Машу я люблю. Но ее мнение – быть ли мне балериной – не важно. Мое желание до солнца, или, как говорят у нас в детском саду, «до неба». Если ты там хочешь выразить свою самую большую мечту или усилить эмоцию в словах, так и говоришь – «до небушка»! Я скачу по комнате среди солнечных пятен, изображая умирающего лебедя, как Майя Плисецкая. Не сосчитать, сколько я его изображала. Все мои балеты в детстве заканчивались непременно не раскланиванием с публикой, а умиранием лебедя, который складывал жалостно свои руки‑крылья и замирал, пока восхищенная публика, состоящая из родственников, не оживляла лебедя аплодисментами. В эти моменты, если честно, даже бабушка Маша пускала слезу ну или переставала на время вязать носок, складывала руки на животе и так ласково глядела на меня, что я совсем не верила ни в ноги колесом, ни в срамные ляжки.