Мюзик-холл на Гроув-Лейн

– Я уже, уже позвонила ему! Сразу же, как всё узнала! И он… – она всхлипнула, стиснула воротник здоровой рукой, судорожно вздохнула и продолжила: – И он мне сказал, что её уже утвердили! Им, оказывается, непременно нужна брюнетка! И ещё он сказал, что других ролей для меня у них нету! Вы и не представляете, миссис Бенни, какой это был ужасный разговор! – Эффи закатила глаза к потолку. – Ну просто сущий кошмар! Со мной никто никогда не говорил в подобном тоне. Он обращался ко мне: «Голуба моя!» Представляете? Ума не приложу, что ему наговорила про меня эта…

– …Ну‑ну, золотко, не будем сквернословить, – миссис Бенни, в прошлой жизни много лет простоявшая за стойкой паба, принадлежавшего её мужу, ныне покойному, не терпела бранных слов в своём присутствии.

– Да я так зла, миссис Бенни, так зла, что меня всю буквально трясёт. Или это от холода? – Эффи прижала ладонь к щеке и вскрикнула: – Ну конечно! Я так продрогла, что у меня руки как ледышки!

Она бросила быстрый изучающий взгляд на свою гостью, а затем решительно достала из сумочки плоскую фляжку в потёртом замшевом чехле.

– Мне просто необходимо согреться, – пояснила она, подливая немного бренди в свою чашку с чаем, – а то не хватало ещё слечь, как два года назад. Не желаете ли капельку, миссис Бенни? – и она протянула фляжку гостье.

Та покачала головой, отказываясь, и, сделав большой глоток чая, поинтересовалась:

– Ты, золотко, лучше мне вот что расскажи: кто тебе сообщил, что она обскакала тебя с ролью?

От возмущения слёзы Эффи высохли так же стремительно, как и появились.

– Она, миссис Бенни, она же сама мне и сказала! И уж вся светилась от восторга, ярче, чем гирлянды на Трафальгар‑сквер в рождественскую ночь. И смотрела на меня с этакой мерзкой ухмылочкой, точно ждала, когда я разрыдаюсь у неё прямо на глазах! Вы, миссис Бенни, непременно подумаете обо мне дурно, да только я уже решила, что сделаю. Да, да! Я так просто этого ей не спущу! Проберусь после вечернего представления к ней в гримёрку и вырву с корнем этот её уродливый цветок, над которым она так трясётся! Пусть он зачахнет, пусть! Это, похоже, единственное, чем она дорожит. И… и всё расскажу про неё Эдди! Он, дурачок, увивается за ней и знать не знает, какая она на самом деле гадкая. И не останавливайте меня, миссис Бенни. Я знаю, что это дурно, но она не оставила мне другого выбора, вы же видите!

Эффи вынула из пузатой дерматиновой сумочки, лежавшей рядом на подушке, носовой платок и осторожно промокнула лицо, стараясь не смахнуть остатки пудры. Торопливо опустошила чашку с чаем наполовину и переставила её на столик. Затем она бережно прикрыла повреждённую руку здоровой и, тихонько раскачиваясь, несколько минут безучастно смотрела в окно, за которым сгущались сизые сумерки. В этот час, когда весь театральный люд предавался отдыху в перерыве между дневным и вечерним выступлениями, в пансионе миссис Сиверли было на редкость спокойно, и тишину комнаты нарушал только уютный скрип кресла‑качалки да едва различимый бодрый говорок радио, доносившийся из комнат хозяйки.

– А ведь это, миссис Бенни, был мой последний шанс, – вздохнула Эффи, и тон её был лишён всякого налёта театральной драматичности, которым частенько грешат актрисы.

– Ну, уж и последний, – Мамаша Бенни выпрямилась в кресле и с преувеличенной горячностью принялась убеждать Эффи, что всё у неё впереди, и сценическая карьера дело такое – сегодня пусто, а завтра густо, и что в Театре Флоссома не раз ещё о ней вспомнят, и что подлинный талант всегда найдёт свою дорогу к зрителю, и множество подобной этому жизнеутверждающей чепухи, в которую обе женщины на самом деле никогда не верили, но одна считала своим долгом всё это говорить, а другая слушать.

Когда Мамаша Бенни – чуть более пышная, чем следовало, и чуть более смуглая, чем можно было ожидать от уроженки графства Монмут – закончила свою полную оптимизма речь, Эффи порывисто сжала её тёплую ладонь:

– Миссис Бенни, погадайте мне! – попросила она.

Та, не отнекиваясь, поставила свою чашку на столик, с готовностью вынула колоду из кармана и, придвинувшись вплотную к кровати, принялась раскладывать карты. Первым на пёстром лоскутном покрывале появился юноша в колпаке с колокольчиками и с котомкой за спиной. Справа от него легла карта, изображавшая руку, сжимающую посох, слева – карта с тремя танцующими девами, поднимающими золотые кубки. Нахмурившись, гадалка добавила в расклад ещё одну. Сверху, над улыбчивым юношей, она выложила карту, изображавшую лежащее на земле тело, пронзённое девятью мечами. Губы её сжались в тонкую линию, и она неодобрительно покачала головой.

– Что там, миссис Бенни? – Эффи не скрывала тревоги. – Что‑нибудь нехорошее?

Та быстрым движением руки перемешала карты и вернула их в колоду.

– Чепуха какая‑то получилась. Что‑то я сегодня не в форме, ты уж, золотко, прости.

Раздался дробный стук, дверь распахнулась и на пороге, освещённая тусклым светом коридорных ламп, появилась миниатюрная девушка с охапкой нарядных платьев на вешалках.

– Та‑дам! – она приложила одно из них к себе, крутанулась на месте и ликующе заявила: – Эффи, милочка, ты только посмотри, какой сюрприз нам приготовил мистер Пропп! Уверена, ты будешь в восторге!

Не услышав радостных восклицаний в ответ, Имоджен Прайс внимательно оглядела расстроенные лица коллег по театральной труппе. Её улыбка погасла, она решительно прошла в комнату и бросила сценические костюмы на кровать, не заботясь о том, что они могут помяться.

– Ну, рассказывайте, что эта гадкая особа ещё натворила?

 

* * *

 

В гримёрку, освещённую лишь парой светильников с плафонами из зеленоватого помутневшего стекла, вошёл высокий представительный джентльмен во фраке, цилиндре и белоснежных перчатках. Он прикрыл за собой дверь, аккуратно и неторопливо снял перчатки и уложил их в коробку, стоявшую на гримёрном столике, в которой находились несколько запасных пар, обёрнутых замшевой бумагой. Закинул руки за спину, повозился неловко, расстёгивая пуговицы, которые почему‑то находились не на подобающем им месте, и, не без труда сняв фрак, повесил его на безголовый манекен, бережно расправив фалды и щелчком сбив с плеча невидимую соринку.

Под фраком обнаружились белоснежный жилет и батистовая рубашка несколько меньшего размера, чем это принято у джентльменов, предпочитающих выглядеть по старомодному изысканно, и чёрные прямые брюки, которые по‑хорошему давно было пора расставить в поясе. Джентльмен отцепил пышную манишку, перепачканную гримом, и бросил её в корзину, затем снял цилиндр и, когда удерживаемые им золотисто‑каштановые волосы рассыпались по его плечам, преображение завершилось.

Напротив зеркала, привычно избегая смотреть на своё отражение, стояла молодая девушка, очень широкоплечая, с крупными руками и резкими чертами лица, впрочем, не лишёнными некоторой привлекательности. Она не была красива и прекрасно знала об этом, давно смирившись со своим внешним обликом. Природа отказала ей даже в той миловидности, что зачастую свойственна юности, но вот глаза её – широко распахнутые, тёмно‑серые, как лондонское небо в ноябре, опушённые такими густыми и длинными ресницами, что те казались данью ухищрениям опытного гримёра, были по‑настоящему хороши. Глаза и, пожалуй, волосы – пышные, сияющие приглушённым мягким блеском в свете настенных ламп.