Обреченные стать пеплом

Роб явно переживал о том, чтобы я не подумала, что он, предлагая мне бесплатную – да пусть даже и платную! – комнату в своей квартире, пытается намекнуть мне на возможность возникновения между нами чего‑то большего, чем просто дружба. И всё же, то ли ото всех этих стараний, то ли от смущения, то ли от того, что не умел врать, его лицо вдруг залилось краской.

Не он ли говорил мне ещё до того, как я высказала вслух своё желание раствориться в толпе, о том, что он не верит в дружбу между мужчиной и женщиной, только если эта дружба не построена на родственных связях?..

Насколько мне известно, мы с ним не были родственниками…

Отведя от него взгляд, я вдруг почувствовала, как краска начала приливать и к моему лицу тоже, что сразу же заставило меня слегка нахмуриться. Я попыталась запустить свой самолётик, но вместо того, чтобы послушно податься вперёд, он завилял и, с неожиданно звонким стуком, ударился носом о низкий бортик крыши. После этого фиаско момент стал ещё более неловким. Продолжи я отмалчиваться, и он вообще рисковал перерасти в невыносимый.

– Спасибо, – странным голосом, словно не принадлежащим мне, наконец отозвалась я. – Не думаю, что это возможно, но я не могу не оценить широту твоей души.

Незаметно сунув руки в карманы пижамных штанов, я покосилась взглядом на рядом стоящего парня.

– Что ж, по крайней мере я предложил, – с облегчением выдохнул Робин, после чего запустил свой самолётик, который, с завидной для меня маневренностью, пустился вперёд по идеально ровной траектории. – Просто знай, что комната свободна.

– Угу… – я отвела свой взгляд в другую сторону, пытаясь понять, что именно я испытала, получив от него столь неожиданное предложение. Это было точно не разочарование и ничего из тех чувств, которые могли бы хоть как‑то быть связаны с отторжением. Удивление?.. Определённо оно. Но было и ещё что‑то, что разбавляло его, словно чайная ложка мёда в литре воды.

Внезапно резкий и невероятно тёплый порыв ветра подхватил страницы журнала, лежавшие на кресле позади меня, и, закружив их в вихре, перекинул за край крыши. В следующую секунду мою щёку ошпарила неожиданно горячая и тяжёлая капля начинающегося дождя. Вытерев её, я посмотрела на Робина, которого, судя по всему, уже тоже настигла небесная вода.

– Пора убираться отсюда, – сжато улыбнулась я.

– Присаживайся, – взявшись за задние ручки кресла, так же сжато улыбнулся мне в ответ Робин. Но не успела я сесть в кресло, как капли тяжёлого горячего дождя участились, а как только Робин развернул кресло на сто восемьдесят градусов, ливень обрушился на наши головы с такой силой, что я уже даже не надеялась на то, что к моменту, когда мы доберёмся до выхода с крыши, на мне сможет остаться хотя бы один‑единственный сухой клочок одежды или участок кожи.

Робин мчался сквозь пелену дождя с невероятной скоростью, но как только мы миновали половину пути, он вдруг резко завернул кресло вправо. Сначала я подумала, что он поскользнулся, но уже спустя секунду поняла, что он сделал это специально. Он начал петлять взад‑вперёд и делать резкие развороты, и я, не в силах сдержать свой смех, мгновенно начала во весь голос вторить его раскатистому хохоту. Мы смеялись так громко, что даже шум обрушающегося на нас горячего июльского дождя не мог перебить звон наших голосов, сливающихся в один единый звук.

Не знаю, сколько это продолжалось, но я не хотела, чтобы этот момент внезапной эйфории, с которой я до сих пор не имела чести быть знакомой, прекращался. И я уверена, что он не прекращался бы гораздо дольше, если бы в какой‑то момент Робин не обратил внимание на дрожь моего тела. Он решил, будто я замёрзла, но на самом деле меня трясло не от холода, а от накатывающих на меня волн восторга. Разрезая тёплые лужи ржавыми колёсами старого инвалидного кресла, Робин помчал меня вперёд сквозь плотную дождевую пелену с ещё большей скоростью, чем катил прежде.

В момент, когда мы доехали до распахнутой двери и я поднялась с кресла, я уже не помнила себя от неописуемого, детского счастья, не испытываемого мной со времён моих последних детских игр со своими старшими братьями и сёстрами.

Детально я не помню, как мы спустились вниз по той тёмной лестнице и как добрались до наших палат незамеченными, но мы это сделали. Я пришла в себя только в момент, когда, раздевшись догола, начала обтираться полотенцем, привезенным мне из дома родителями. Спустя несколько секунд после того, как я переоделась в сухую одежду и нырнула под одеяло с твёрдой целью начать отогреваться, Робин, уже переодевшийся, но с внушительно растрёпанными волосами, явился ко мне в палату. Усмехнувшись его торчащим в разные стороны волосам, я благородно предложила ему свой плед, но он предпочёл набросить его мне на ноги.

Этой ночью мы много разговаривали обо всяком бреде, в обычной жизни не заслуживающем нашего внимания, но ставшим неожиданно весомым в пределах больничных стен. Больше, чем разговаривали, мы только улыбались, словно не в силах были заставить мышцы своих лиц начать вести себя адекватно.

Не помню, в какой именно момент я заснула. Кажется, я просто отключилась посреди разговора. Однако я была уверена в том, что Робин заметил моё выпадение из разговора не сразу, так как ещё некоторое время, даже сквозь лёгкую пелену сна, я продолжала улавливать разливы вибраций его улыбающегося мягкого голоса.

 

Глава 15.

 

Шёл второй день после нашего с Робином баловства под дождём на крыше больницы, а мы так и не простыли. И это было действительно хорошей новостью, особенно на фоне прочих новостей.

С утра пораньше мне попалась на глаза свежая статья о Стивене Эртоне. Точнее, о его семье. Если доверять прессе (чего я сама не делаю и никому не советую), личность его отца неизвестна, но у него имелась престарелая мать, живущая небогатой жизнью преподавателя биологии и химии где‑то в Хамбере*, с которой он порвал всяческие отношения (*Регион на востоке Англии). У этой женщины, помимо Стивена, имелась ещё и двадцатилетняя дочь от второго брака, с которой она, в отличие от сына, была весьма дружна (снова если верить прессе). Обе родственницы Эртона отказывались давать интервью СМИ, но, судя по натиску прессы, их жизнь ещё долго будет подвергаться давлению со стороны. На мгновение мне даже стало их жаль, но только на мгновение. Вновь встретившись взглядом с чёрно‑белой фотографией Эртона, я неожиданно вслух произнесла слово “ублюдок” и безжалостно швырнула его бумажное лицо в урну к другим отходам.

День протекал медленно. За окном уже вторые сутки висели тяжёлые серые тучи, время от времени сбрасывающие на землю лишнюю воду. На улице заметно похолодало, да и в больнице стало прохладнее, так что я ходила в застёгнутой на все пуговицы рубашке, неожиданно начав бояться нежелательный простуды, которая могла бы подкосить моё и без того на данный момент шаткое здоровье.

Около одиннадцати часов утра, во время запоздалого обхода, доктор, ведущий моё дело, внимательно осмотрел низ моего живота, затем, повторно заглянув в свои бумаги, вдруг посмотрел на меня поверх своих очков в тонкой серебристой оправе и уверенно произнёс: