Пена. Дамское Счастье

– Да, да, ради этого! Я люблю вас! – вскричал Октав. – Умоляю, не отталкивайте меня. С вашей помощью я совершу переворот в торговле…

И он выдал до конца заготовленную длинную тираду, звучавшую так фальшиво. Госпожа Эдуэн не прерывала его, она слушала, стоя и снова перелистывая конторскую книгу. Потом, когда Октав смолк, ответила:

– Я все знаю, мне уже это говорили… Но я думала, что вы умнее прочих, господин Октав. И вы меня огорчили, в самом деле огорчили – я ведь полагалась на вас. А впрочем, молодым людям всегда не хватает здравого смысла… В таком магазине, как наш, нужен порядок, идеальный порядок, а вы стремитесь к переменам, которые все поставят с ног на голову. Здесь я не женщина, для этого у меня слишком много дел… ну подумайте сами: вы ведь такой здравомыслящий человек, как же вы не поняли, что я никогда не пойду на это, – во‑первых, потому, что это глупо, во‑вторых, бесполезно, а главное, у меня, к счастью, нет никакого желания.

Октав предпочел бы, чтобы она возмутилась, разгневалась, заговорила о высоких чувствах. Но ее бесстрастный голос, спокойная рассудительность практичной, уверенной в себе женщины привели его в полную растерянность. Он почувствовал себя смешным.

– Мадам, сжальтесь надо мной, – пролепетал он, все еще на что‑то надеясь. – Вы не представляете, как я страдаю.

– О нет, вы не страдаете. И уж во всяком случае, скоро оправитесь… Однако там стучат, вам лучше отпереть дверь.

Октаву поневоле пришлось отодвинуть засов. В коридоре стояла мадемуазель Гаспарина – она пришла узнать, ожидаются ли сорочки с прошивками. Запертая дверь ее крайне удивила. Но она слишком хорошо изучила госпожу Эдуэн и, увидев ледяное лицо хозяйки и убитое – Октава, чуть заметно усмехнулась, глядя на него. Это привело его в ярость, он счел ее виноватой в своем фиаско. И когда Гаспарина ушла, внезапно объявил:

– Мадам, я нынче же вечером покидаю ваш магазин.

Это явилось полной неожиданностью для госпожи Эдуэн; она изумленно взглянула на него:

– Но почему же? Я ведь вас не увольняю… И то, что случилось, ровно ничего не значит, я не боюсь.

Эти слова окончательно взбесили Октава. Нет, он уйдет сейчас же, он не желает длить свои мучения ни минуты больше!

– Ну как угодно, господин Октав, – ответила она, как всегда невозмутимо. – Я сейчас же выплачу вам жалованье… В любом случае компания будет сожалеть о вашем уходе – вы работали прекрасно.

Выйдя на улицу, Октав понял, что вел себя как последний дурак. Пробило четыре часа, приветливое весеннее солнце золотило угол здания на площади Гайон. Октав шел по улице Сен‑Рош куда глаза глядят, злясь на самого себя и мысленно прикидывая, как ему следовало бы действовать. Во‑первых, почему он не попробовал переспать с этой Гаспариной? Она наверняка была бы не против; впрочем, ему, в отличие от Кампардона, не нравились такие скелетины, да и вряд ли он добился бы успеха: эта девица явно принадлежала к числу тех, кто сурово отваживает случайных любовников – что называется, на одно воскресенье, – когда у них есть постоянные, с понедельника по субботу. Далее: что за дурацкая мысль – стать любовником хозяйки! В магазине следовало зарабатывать деньги, а не требовать все разом – и хлеб и постель! В какой‑то миг Октав, подавленный вконец, решил было повернуть обратно, прийти в «Дамское Счастье» и покаяться перед хозяйкой. Однако мысль о госпоже Эдуэн, такой неприступной и невозмутимой, разбудила в нем оскорбленную гордость, и он пошел дальше по улице Сен‑Рош. Что сделано, то сделано, тем хуже! Он решил посмотреть, нет ли в церкви Кампардона, чтобы посидеть вместе с ним в кафе за рюмкой мадеры. Это отвлечет его от грустных мыслей.

Октав прошел через вестибюль к коридору, ведущему в ризницу, темному и грязному, как в притоне. Здесь он остановился в нерешительности, пристально оглядывая неф, как вдруг услышал чей‑то голос:

– Вы, верно, ищете господина Кампардона?

Это был аббат Модюи, узнавший его. Архитектор сегодня отсутствовал, но аббат твердо решил показать молодому человеку, как реставрируют капеллу Голгофы, – эти работы чрезвычайно интересовали его самого. Он провел гостя за хоры и первым делом продемонстрировал ему капеллу Святой Девы, со стенами, облицованными белым мрамором, и алтарем, над которым возвышалась скульптурная группа в стиле рококо: младенец Иисус между святым Иосифом и Богородицей; далее, в глубине нефа, они прошли мимо капеллы Поклонения волхвов, где горели семь светильников в золотых канделябрах и стоял золотой алтарь, мерцавший в желтоватом полусвете, который создавали раззолоченные витражи. Однако дощатые перегородки слева и справа закрывали проход к апсиде, а трепетное безмолвие над черными, коленопреклоненными тенями, бормочущими молитвы, грубо нарушали удары кирки и голоса каменщиков, сливавшиеся в бесцеремонный грохот стройки.

– Проходите же, – сказал аббат Модюи, подбирая полы сутаны. – Я сейчас вам все объясню.

По другую сторону перегородки высились кучи сбитой штукатурки; вскрытый угол церкви, белый от строительной пыли и мокрый от разлитой воды, смотрел на улицу. Слева была еще видна Десятая станция (Иисус, распятый на кресте), а справа – Двенадцатая (Святые жены вокруг креста с распятым Иисусом). Однако группа промежуточной, Одиннадцатой станции (Иисус, умирающий на кресте) была снята и прислонена к стене – над ней‑то сейчас и трудились рабочие.

– Вот, представьте себе, – продолжал священник. – У меня появилась мысль осветить центральную группу Распятия лучом естественного света, падающим сверху, из отверстия в куполе… Вы понимаете, какой эффект это произведет?

– Да‑да, – прошептал Октав; эта экскурсия по разоренной церкви, среди строительного мусора, отвлекала от собственных тяжких раздумий.

Аббат Модюи, с его звучным голосом, выглядел сейчас руководителем рабочих сцены, распоряжавшимся установкой какой‑то главной декорации.

– И естественно, здесь требуется идеальная, суровая простота – одни только каменные стены, никакой росписи, ни одного золотого мазка. Нужно, чтобы это походило на крипту, на что‑то вроде мрачного подземелья… И вот тут самое сильное впечатление произведет фигура Христа на кресте, а у его ног – Богоматерь и Мария Магдалина. Я помещу распятие на вершине утеса, а белые фигуры скорбящих – внизу, на сером фоне; и тогда этот мой свет из отверстия в куполе озарит их, словно невидимый луч, словно животворное сияние, и фигуры выступят из полумрака, приобщенные этим божественным светом к жизни вечной… Вы увидите это, увидите! – И, обернувшись, аббат крикнул одному из рабочих: – Да уберите же оттуда Деву Марию, а то, не дай бог, сломаете ей ногу!

Рабочий подозвал напарника. Вдвоем они обхватили статую Девы Марии, подняли и потащили в сторонку, словно рослую белую девицу, упавшую в обморок.

– Поаккуратнее! – кричал аббат, пробираясь следом за ними через груды обломков, о которые уже порвал подол своей сутаны. – Ну‑ка, погодите!

Он помог рабочим, подсунув руки под спину Марии, и отошел, весь перепачканный известковой пылью.

– Итак, – продолжал он, вернувшись к Октаву, – представьте себе, что две широкие двери нефа вон там, перед вами, распахнуты и вы можете пройти в капеллу Богоматери. А дальше, минуя алтарь и капеллу Поклонения волхвов, вы увидите в глубине сцену Распятия… Представляете, какое впечатление будут производить эти три огромные фигуры, эта драматическая сцена – простая и безыскусная, в глубине скинии, за пределами этого таинственного полумрака, вдали от витражей, ламп и золотых канделябров?! Ну, каково ваше мнение? Я полагаю, что это будет завораживающее зрелище, не правда ли!

Аббат разглагольствовал не умолкая, с радостным смехом, крайне гордый своим замыслом.