Перемена

– Вы, многоуважаемый Михаил Григорьевич, с той минуты, как покинули Санкт‑Петербург, перебравшись в это отдалённое поместье, совсем перестали заезжать к нам в гости, позабыли всех родных, даже не навестили собственную мать, что тоскует по вам денно и нощно, оттого и хворает вот уж какое время.

– Что я могу поделать, милая сестрица, коль с одной стороны у меня семья, а с другой – неотложные дела по долгу службы? Иной раз времени не хватает на обед, а вы всё спрашиваете, почему не заезжаю в гости.

– О, кузен, в моих словах нет и нити упрёка вам лично, но в свободные часы постарайтесь хотя бы изредка наведываться к нам. К тому же, должно быть, будет интересно узнать, что месяц назад мой супруг Степан Борисович подарил мне на именины щенков английской борзой – мужского и женского пола. Великолепные щенки, чистокровной породы! А подрастут, будете с ними ходить на охоту; Степан Борисович уже подыскивает лучшие места для сего занятия. Конечно, вальдшнепы слишком неприглядны для них, им нужна дичь покрупнее.

Михаил Григорьевич обернулся к Сущеву, спросил его:

– В нужный сезон собираетесь стрелять зайцев или, может статься, кабанов?

– Какой же вы всё таки скромный в своих желаниях, Михаил Григорьевич. Мне, правда. становится за вас неудобно, – с иронической улыбкой обмолвился Степан Борисович, потягивая табачный дым.

– Вот тебе на! Право, к словесным ударам Екатерины Олеговны я привычен с отрочества, но слышать от вас упрёк – это выше моих сил, ибо такого я не ожидал.

– Много вы скромничаете в последнее время – и это‑то имея такое великолепное поместье и достойную супругу! Но коль вы вызываете меня на дуэль…

– Боже правый! Да у меня и мыслей не было о дуэли!

– И всё же между нами вот‑вот разгорится бой и дабы предотвратить неизгладимое, я напоминаю, что охота на зайцев, даже кабанов не по моим правилам.

– Тогда я пас!

– Вот, мы пришли к завершению, а именно: мне по сердцу больше оленина либо лосятина. Конечно, при таком раскладе ни зайчатина, ни мясо кабана и рядом не стояли.

– Всё, сударь, вы сразили меня наповал! Теперь я позабуду обо всём на свете, ибо стану лишь и думать, что об оленине.

– Получается, я выиграл нынешнюю дуэль.

– Да.

Следующим утром – едва забрезжил рассвет, Сущевы покинули родовое гнездо Вишевских и теперь Елизавета Андреевна могла не притворяясь выйти из своего заточения, показаться на глаза мужу, горя невысказанным негодованием.

– О чём вы беседовали в моё отсутствие? – спросила она, оставшись наедине с Михаилом Григорьевичем.

– Так, ни о чём, что вас могло бы заинтересовать.

– И всё же, о чём? – не унималась Вишевская, став самой собой.

– Кузина сокрушалась, что мы ни разу не наведывались к ним в гости, а её супруг Степан Борисович соблазнял меня идеей охоты на крупную дичь; ещё бы: недавно он подарил Екатерине Олеговне двух щенят английской борзой, а ныне грезит, как будет ходить с ними на оленей и лосей.

– И вы дали согласие?

– Не раньше, прежде чем подрастут щенки, а там посмотрим.

Елизавета Андреевна встала, пару раз прошлась по комнате, пряча под толстой шалью едва округлившийся живот, какое‑то время постояла у окна, вглядываясь в густой зелёный сад и, собравшись с мыслями, проговорила:

– Мне не нравится ваша кузина; постарайтесь впредь не приглашать её в гости в наш дом.

Михаил Григорьевич ошеломлённо посмотрел на жену, но ничего не ответил, ибо не мог подобрать нужных слов.

 

VII ГЛАВА

 

Наступила поздняя осень. Деревья почти скинули жёлто‑красную листву и на всех дорогах, в садах и парках лежал мягкий яркий ковёр. Вода в реке и прудах изменилась вместе со всей природой, потемнев‑посерев, и волны, то и дело ударяясь о берег, привносили с собой пожухшие одинокие листья.

Елизавета Андреевна ненавидела осень, особенно теперь, когда за окном заместо привычных вечнозелёных сосен растекалась угрюмая чёрная река, наводящая больше тоску, нежели успокоение. И как хотелось ей сейчас покинуть здешнее отдалённое поместье, укутанное тишиной и одиночеством, вернуться хотя бы на время на дачу матери, где даже тоскливой осенью всегда билась живительная‑энергичная жила, там никогда не было тоскливо; сосны качали кроны, переговариваясь на своём неведомом, только им понятном языке, а в комнаты вместе с холодным ветром влетал чуть горьковатый, приятный хвойный запах – он разлетался по комнатам, впитывался в каждый предмет, каждый уголок и обитатели этого небольшого уютного дома, построенного в лучших русских традициях, спускались в гостиную пить у пылающего камина душистый свежезаваренный чай. Вот такие воспоминания счастливого детства порой окутывали душу Елизаветы Андреевны, роем, в безумии кружились в голове, забираясь в самые дальние закутки её сердца, а глаза, блуждая по роскошному убранству имения, искали то и дело привычные, родные чертоги.

Михаил Григорьевич редко бывал дома. По две‑три недели он оставался в Санкт‑Петербурге в посольском приказе, возвращался в свою квартиру на проспекте заполночь, а ранним утром вновь приезжал на службу. Но всякий раз, когда ему удавалось в выходные дни приезжать домой, он с превеликой радостью стремился к жене, во власть её тёплых объятий и горячих поцелуев, не с пустыми руками. Елизавета Андреевна получала от супруга подарки один роскошнее другого: ткани на платья, атласные чулочки, шёлковые туфельки, ювелирные украшения, духи и румяны, шляпки, броши и многое другое из того, что предпочитает женское сердце.

Вишевская за несколько дней готовилась ко встречи с Михаилом Григорьевичем. Она давала точные распоряжения на счёт ужина. Слуги стелили новые простыни, крахмалили домашнее одеяние барина, а Елизавета Андреевна по несколько раз сбегала на кухню, зорько прослеживала, чтобы мясо было полностью прожаренным – без единой капли крови, чтобы хлеб пёкся из муки лучшего сорта, чтобы соус не был пересоленным, а пирог только с яблочной начинкой.