Перемена

Несколько месяцев Мария Дмитриевна жила как во сне: не спала ночами, отказывалась от еды, часами могла без всякого смысла бродить по большому дому по раскрытым анфиладам, а устав, заходила в тихую, пустую комнату почивших дочерей и долго там сидела, оплакивая эту страшную потерю. Её ставшее безумие прекратилось тогда только, как она узнала, что вновь ждёт ребёнка. Душа её воспарилась до небес, пережитое горе осталось где‑то на дне, спрятанное‑захороненное под землёй. Теперь мысли Марии Калугиной сосредоточились только на ожидании дитя, что должно вот‑вот появиться на свет.

Елизавета родилась тёплым июльским днём. И что за чудесная малышка оказалась в обессиленных руках матери: небольшая, крепенькая, со здоровым румянцем, она крепко сжимала свои крохотные кулачки и казалось, что в этих ладошках держится целый мир. Наученная горьким опытом со старшими дочерьми, Мария Николаевна старалась окружить новорождённую всем самым лучшим, в ночных молитвах испрашивая Господа сохранить жизнь дочери во благо и на счастье семьи. На свои собственные средства, доставшиеся ей в качестве приданного, Калугина купила дачу неподалёку от Санкт‑Петербурга. Это был уютный двухэтажный деревянный дом, впрочем, весьма просторный и красивый, расположенный в лесу, близ большой дороги, где в нескольких верстах были поместья мелких дворян да небольшая, построенная в прошлом столетии, часовня. До первых холодов Мария Николаевна проживала на даче с детьми и парой слуг, не обременяя последних чересчур многочисленными просьбами, чему те были ей весьма признательны.

В конце октября Мария Николаевна и дети воротились домой. К недоумению её, Андрей Васильевич встретил родных довольно прохладно, не выразив ни чувства радости, ничего, только проговорил сквозь усы, глядя куда‑то поверх головы супруги:

– Вы рано вернулись, моя дорогая, обычно люди остаются на дачах до первого снега.

– В лесу теперь значительно холоднее, нежели в городе, и я опасаюсь за детей, ибо не хочу, чтобы они простудились и заболели, – как всегда, чуть покорным тоном произнесла Мария Николаевна, едва сдерживая выступившие на глаза слёзы.

– Коль так, то добро пожаловать домой. Я сию же минуту велю подавать ужин.

Госпожа Калугина и на сей раз проглотила обиду, причинённую ей супругом без всякого на то основания. Лишь потом, спустя две недели, она узнала от давнишней знакомой – княгини Задоевской, что всё то время её отсутствия на даче Андрей Васильевич не терял зря дни, а просто‑напросто нашёл для себя отдушину в лице семнадцатилетней красавицы – дочери офицера невысокого ранга, а то, что сия легкокрылая прелестница являлась наследницей небогатой незнакомой свету семьи, было ему лишь на руку: по крайней мере, рассуждал Калугин, в обществе не будет сплетен, а его репутация не испортится.

Эта новость стала ударом для Марии Николаевны. И до того тихая, робкая, покорная, она совсем ушла в себя, чаще оставалась дома, отказывалась от встреч и приёмов. Единственным утешением для её разбитого сердца оставались дети, и именно в них черпала она силы, что не позволили ей окончательно сойти с ума. С супругом она общалась как прежде, но, затаив на него обиду за столь гнусное предательство, решила покинуть его, уехав насовсем в отдалённое поместье своей тётки – старой девы, ведущей тихий, затворнический образ жизни, при том оставаясь беспечной, юной девицей в душе. Но планы по отъезду не осуществились: в декабре скоропостижно скончалась её старушка‑мать и разрыв с мужем пришлось отложить, запрятав обиду в долгий ящик.

Андрей Васильевич, ко всему прочему, не был лишён истинного благородства: в трудную пору она всё же протянул Марии Николаевне руку помощи, а с этим жестом – не смотря на прежние пережитые невзгоды, их любовь и привязанность возродились и они, недавно далёкие друг от друга, исправив ранние ошибки, объединились, семья их зажила как прежде, даже ещё лучше, и мир в доме Корнильевых увенчал их своей тёплой пеленой.

Через два с половиной года госпожа Калугина вновь подарила супругу ребёнка – девочку, что не в пример Лизе, родилась хворой и слабой и, не прожив полгода, скончалась. Несчастная мать слегла от горя, силы её истощились от прожитых слёз, целую неделю она прибывала между жизнью и смертью, и только благодаря неизменному доктору, что пустил ей кровь, женщина осталась жива. К ней в опочивальню заглянул Андрей Васильевич, нерадостным, строгим было его тёмное лицо. Как судья, провозглашающий приговор преступнику, так и он с высоты своей гордыни произнёс у изголовья жены:

– Что же вы, радость моя, Мария Николаевна, вот уж который раз дарите мне девчонок, да ещё и хворых? Неужто так будет продолжаться многие годы? Горько осознавать, но я вами крайне разочарован.

Больная только смогла, что издать тяжкий, горестный вздох. Как спасение она протянула исхудалую, ослабленную руку мужу, коснулась его крепкой кисти и сквозь слёзы, что текли по её бледным щекам, прошептала:

– Прошу вас, не корите меня в моём горе. Я умираю, сжальтесь надо мной.

Сия просьба, исходившая из глубин её исстрадавшейся души, на миг тронула его, мышцы на его лице как‑то странно дёрнулись и внутри Андрей Васильевич почувствовал некую жалость к жене, однако, не подав вида собственных чувств, поцеловал её руку, пожелав здоровья, и вышел, оставив измученную женщину в одиночестве.

Так прошёл ещё год – самый трудный в их совместной жизни. Калугин почти не появлялся дома, с головой погрузившись в дела государственные, а в свободные дни посещая светские приёмы и игорные дома, оставляя в проигрыше значительные суммы денег. Мария Николаевна хранила молчание, полностью растворившись в детях и домашних хлопотах, однако, её задевало поведение мужа, к тому же не лишним стоит отметить её молодой возраст и благородную, спокойную красоту. Лишь единожды, когда они остались наедине, отозвав всех слуг и детей, госпожа Калугина попыталась было образумить супруга, призвав на помощь всю свою женственность, всю мягкость и тактичность, коими была наделена сполна. Она надеялась, что Андрей Васильевич раскается – или хотя бы пожалеет о прошлых прегрешениях, с любовью супружеской повернётся лицом к жене, но вместо того услышала его ответ, сказанный в тоне, когда человек едва сдерживается от крика:

– Радость моя, я долго терпел ту ледяную стену, что была воздвигнута вами собственноручно, в противном случае я не сбегал бы из собственного дома, дабы найти утешение в кругу чужих людей.

– Данными словами вы унижаете меня, сударь.

– Отнюдь, Мария Николаевна. Но если вам так хочется знать правду, то вот она, только не обессудьте. Предположим, я женился на вас, ибо был без памяти влюблён, очарован вашей красотой, я желал иметь при себе гордую красавицу. Но что получил взамен? Вы так и не смогли разжечь тот огонь, что сводит с ума; я раздражаюсь внутри при вашей столь робкой покорностью, вашей чересчур – я повторяю – чересчур благородной добротой, да вы и сами это понимаете как умная, образованная женщина.

– Значит, вам не нужно моё смирение, что столько раз спасало нашу семью от разрыва? Вам не нужна та жертвенность, что принесла я на алтарь этого дома, рискуя собственной жизнью? А дети? Наши с вами дети: они хоть что‑то значат для вас? – Мария Николаевна опустилась на стул, тело её сотрясли рыдания, ей вдруг стало жалко саму себя – из‑за того нерадостного положения, в котором оказалась по своей же вине.

Андрей Васильевич, устало вздохнув, подошёл к жене, обнял за плечи. Она перестала плакать, вся задрожала, точно готовясь к удару, но удара не последовало – вместо него над её ухом прозвучал спокойный голос мужа:

– Ну‑ну, не плачьте, моя дорогая. Я и сам погорячился в высказываниях, но даже я крепко дорожу вами.

– Вы остаётесь со мной из жалости только. Ах, как это унизительно для меня.