Последний вечер в Монреале
– Ну а ты? – спросил он. – Мне нравятся мертвые языки, как ты знаешь, а что нравится тебе?
– Живые языки, – ответила Лилия. – Чтение, фотография, пара‑тройка других вещей. Ты работаешь поблизости?
– Да, в нескольких кварталах отсюда. Торчу в картинной галерее и пялюсь на стену четыре дня в неделю. А ты?
– На стену? А почему не на картины?
– Не так уж много там картин, а вообще‑то их там вовсе нет… Я не люблю говорить о своей работе, – сказал он. – Я не в восторге от нее, если уж начистоту. А ты кем работаешь?
– Посудомойкой. Ты любишь путешествовать? Я недавно ездила в Нью‑Мексико; ты там бывал?
– Несколько раз. И вот что любопытно, – сказал он, – мы говорим уже несколько часов, а я почти ничего о тебе не знаю. Ты из каких мест?
Она улыбнулась.
– Это покажется очень странным, – ответила она, – но я жила в стольких местах, что и сама точно не знаю.
– Понятно. А ты в Нью‑Йорке давно?
– Недель шесть, – уточнила она.
– А до этого где жила?
– Ты хочешь знать, где я жила, когда села на поезд до Нью‑Йорка?
– Да. Именно. Ведь ты же приехала сюда откуда‑то.
– Из Чикаго, – сказала она.
Он подумал: наконец что‑то проясняется.
– Долго там жила?
– Нет. Несколько месяцев.
– А до этого?
– В Сент‑Луисе.
– А еще раньше?
– В Миннеаполисе, Сент‑Поле, Индианаполисе, Денвере. На Среднем Западе. В Новом Орлеане, Саванне, Майами. В нескольких калифорнийских городах. В Портленде.
– А есть места, где ты не бывала?
– Иногда мне кажется, что нет.
– Ты заядлая путешественница.
– Да. Я стараюсь говорить об этом открытым текстом, – сказала Лилия.
Илай не совсем понял, что она имеет в виду, но не придал этому значения.
– Ты говорила, что тебе нравятся живые языки, – напомнил он.
– Мне нравится переводить.
– Что переводишь?
– Что придется. Газетные статьи. Книги. Просто мне по душе этим заниматься.
Знаю четыре с половиной языка, не считая английского, рассказывала она, когда он попросил ее раскрыть подробности. Испанский, итальянский, немецкий, французский. По ее признанию, русский у нее в лучшем случае хромает. Кончики его пальцев согревали ее запястье.
– Мне завидно. Я не говорю ни на одном живом языке, кроме английского. Что еще ты любишь?
– Греческую мифологию, – сказала она. – Мне нравится репродукция Матисса над баром. Ради нее вообще‑то я сюда и хожу. – Она кивнула на противоположную стену, и он обернулся, чтобы взглянуть. «Полет Икара», 1947 год, одна из поздних работ Матисса, того периода, когда он отказался от живописи в пользу декупажей из бумаги. У него отнялись ноги, тело перестало слушаться. Икар черным силуэтом падает сквозь синеву, руки распростерты воспоминанием о крыльях, вокруг яркие всплески желтых звезд в темно‑синем небе. Он – бескрылый и почти у поверхности воды. Матисса не станет через семь лет. Икар стремительно падает в Эгейское море, и на нем красное пятно – символ последних ударов сердца в груди.
– Мне тоже нравится мифология. Когда ты увлеклась греческими легендами?
– Спустя два дня после моего шестнадцатилетия.
– Очень точно. Книгу подарили на день рождения?
– Нет, какой‑то знакомый рассказал эту историю, вот я и прочитала при первой же возможности. Я не очень‑то разбираюсь в Матиссе, но люблю эту репродукцию. И сюжет люблю, – сказала Лилия. – Пожалуй, это самая печальная греческая легенда. – Она сморгнула; в ее голосе вдруг послышались нотки переутомления. – Который час?
– Поздно, – сказал он. – Наверное, часов восемь. Можно я провожу тебя домой?
Лилия жила на съемной квартире с видом на вентиляционную шахту – каменную стену в трех футах от окна. Ночь наступала в половине второго пополудни. Когда Илай навещал ее, ему казалось, что он очутился в пещере или вне времени. Ложем ей служил матрас, брошенный на пол. В чемодане с крышкой, прислоненной к стене, было месиво одежды и мятый конверт. У нее имелось моментальное фото времен ее детства, аккуратно прикрепленное кнопкой к стене: Лилия в закусочной, ей двенадцать. Лето. Какой‑то отдаленный южный штат. Они с официанткой облокотились на стойку.
Лилия: пальцы в чернильных пятнах и прекрасные глаза. Она носила серебряную цепочку и скрывала ее происхождение. Она была помешана на топографии языка: отслеживала алфавиты по картам таинственных земель, раздвигала тюль между окном, fenêtre, finestra, Fenster[1], и выглядывала наружу, выписывала длинные перечни слов и приносила домой книги на пяти языках. Лилия вела скрытный образ жизни увлеченного искателя. Она была несравненна; до встречи с ней Илай избегал одиночества; он все время окружал себя всевозможными людьми, но не встречал никого, кто бы хоть отдаленно напоминал ее.
Ее образ мышления напоминал выкидное лезвие. Иногда она бодрствовала ночами напролет. Четыре‑пять вечеров в неделю она мыла посуду в большом тайском ресторане у реки, где по ту сторону черной воды по ночам светился Манхэттен. Она возвращалась из ресторана в полночь, источая ароматы мыла, пара, арахисового масла и кухонной копоти; от натуги ее лицо краснело, а глаза неестественно горели. Она читала до самого утра и шевелила губами, силясь одолеть кириллицу, и залезала в постель к Илаю лишь на рассвете.
[1] «Окно» на франц., итал. и нем. яз. соответственно.
