Расправа и расплата
– Вот те и ну… Ты же читал, – кивнул Ачкасов на папку с документами, там не только подпольный цех в трикотажке, продажа квартир, машин, стройматериалов, неучтенное стадо овец в колхозе, но и ресторанные и больничные дела.
– А Васька откуда узнал… об этом? – Анохин взглянул на папку.
– Васька не знал…. И не знает. Подсказали ему….
– Тогда б он вас… обоих.
– Нельзя, – усмехнулся Ачкасов. – Там не дураки… Видишь, – оттолкнул он папку от себя, – меня потом…
Анохин смотрел на Ачкасова растерянно. На мгновенье показалось, что милиционер бредит, сошел с ума. Не может того быть, о чем он говорил. Никак это не может быть! Не на диком Западе живем! Выдумка все это Ачкасова. Не белая ли горячка у него? Говорят, что попивает сильно. Недоволен им из‑за этого секретарь райкома. Но вот же документы, вот они лежат. Ясно, четко видно, что подпольный цех на трикотажной фабрике существует. Да и у него, когда он собирал материал для статьи о трикотажке, было чувство, что там не все чисто. Но докопаться он не смог, опыта не хватило.
– Слушай, – говорил между тем Ачкасов, – папочку эту ищут. И не успокоятся, пока не найдут… Что она у меня, догадываются. Оставлять у тебя не хочу, не затем пришел. Парень ты честный, знаю, сам допер, что не все ладно у нас в районе. Видел я, как ты копал, ошибался, милицию винил, Саяпина критиковал в газете. Теперь, видишь, зря… Понял теперь, почему статью твою о милиции Долгов пропустил, даже похвалил на бюро, а о делах в трикотажке завернул?.. Документы эти у меня будут. Как назначат нового начальника милиции, я отпуск беру – и в Москву. А сейчас давай перефотографируем… все. У тебя фотоаппарат хороший. Пока копию не сделаю, спокойно жить не смогу…
Анохин фотографировал, а Ачкасов перекладывал бумажки.
– Готово, – щелкнул последний раз Анохин.
– Нет, теперь прояви!
– Может, завтра?
– Нет, сейчас. Хочу посмотреть, что получилось. Проявляй!
Николай Анохин делал раствор, а Ачкасов ходил, скрипел половицами, маялся, потом не выдержал, спросил:
– У тебя нет водочки? Ни граммулечки?
– Я же не пью.
– Душа горит… сволочь!
– Кажется, сухое осталось. На донышке. Гляну сейчас… Если не прокисло.
Вино, действительно, плескалось на донышке бутылки, с полстакана. Ачкасов поднял бутылку, поглядел на свет, поморщился. От стакана отказался, выпил из горлышка, буркнул:
– Квас.
Он сел на стул по другую сторону стола, оглянулся на окно, увидел, что тень его головы падает на занавеску и отодвинулся в сторону. Заметил, что Анохин обратил на это внимание, усмехнулся:
– В вашей газете лет пятнадцать назад детектив печатался, «Знакомая походка». Там в милиционера в окно стреляли. В тень на занавеске бабахнули. Думали, что он…
– Я читал, помню.
– Ты читал? – недоверчиво удивился Ачкасов. – Сколько же тебе тогда было?
– Если пятнадцать лет назад, значит, десять. Я уж вовсю взрослые книги читал. Помнится, с отцом наперегонки этот детектив глотали… – Анохин крутил пальцем ручку фотобачка, проявлял, вращал пленку в растворе. – Я завтра в Тамбов еду. Климанов вызывает…
– Климанов? Тебя? Зачем?
– Сам гадаю. Я вроде к нему никакого отношения не имею.
– Он сам звонил? Что он тебе сказал?
– Он с редактором разговаривал. Меня не было.
– Нда, чего это он? – пробормотал Ачкасов.
– Вы что, неужто и Климанова подозреваете? – усмехнулся Анохин.
– Директор трикотажки его друг… Более того, Климанов его сделал директором.
Этого Анохин не знал.
– Может, ему Долгов о моей статье сказал, – повторил он предположение редактора. – Приструнить хочет, чтоб не совался никуда со статьей о трикотажке. Ведь меня и тамбовские газеты печатают, и «Комосомолка» в Москве дважды мой материал давала.
Ачкасов мотнул лысой головой, согласился: может такое быть.
За разговором Анохин проявил, промыл пленку, осторожно растянул ее перед глазами напротив лампочки. Ачкасов поднялся, нетерпеливо заглянул через плечо Николая:
– Получилось?
– Отлично.
– Давай отпечатаем парочку, – загорелся Ачкасов.
– Высохнуть должна. Это долго…
– Жалко.
– Не волнуйтесь. Я и так вижу, четко вышло.
– Но ты завтра же отпечатай, проверь. Если что, перефотографируем…
Утром Анохин скатал высохшую пленку в рулончик, завернул в бумагу и кинул в ящик стола. Увидел там пустой пузырек из‑под туши, взял его, давно нужно выбросить, валяется зря, но задумался, открутил пластмассовую крышку, заглянул в пузырек. Тушь давно высохла. Тогда он засунул пленку в пузырек, закрутил и поставил в ящик.
За этими думами, за воспоминаниями Анохин не заметил, как подкатили к Тамбову. Очнулся, когда за окном среди густой зелени кустов замелькали кресты, оградки Петропавловского кладбища, по‑весеннему свежевыкрашенные, потом потянулись вагонные мастерские, и показалось желтое здание железнодорожного вокзала.
2. Сарычев
На улице пахло от шпал креозотом и тем особенным запахом, которым пахнут вокзалы в жаркий день. Анохин вышел на широкую площадь и направился к остановке автобусов и троллейбусов, многолюдной от приезжих. Прямо перед ним за остановкой на стене Дома культуры висела огромная афиша нового фильма. Во весь стенд красовалась мощная лысая голова Фантомаса. Вспомнилось, как редактор рассказывал, что на бюро райкома хотели запретить демонстрацию фильма в Уварово, мол, на подростков пагубно действует. Анохин часто видел стены домов в подъездах с нацарапанными торопливыми надписями: «Фантомас». Рассказывали, что кто‑то принес в милицию записку, найденную в своем почтовом ящике. В ней кривыми печатными буквами было написано: «Мне нужен труп. Я выбрал вас. С большим приветом! Фантомас».
– Коля! – услышал вдруг Анохин позади возглас и обернулся.
К нему пробирался сквозь толпу усатый улыбающийся милиционер с капитанскими звездочками на погонах, Сарычев Сашка, Уваровский начальник ОБХСС. Пробрался, пожал руку, заговорил радостно:
