Расправа и расплата

– Да, отец, у нас новость. Редактор наш в обком партии ушел. На повышение. Жалко, мужик неплохой, смелый… Сейчас дрожим, сядет жлоб, будет начальству в рот смотреть, пропадем… Кстати, материал твой запустили, в следующем номере читай.

Анохин часто печатался у них в газете, привык, принимал, как должное, потому и не всколыхнулась душа, как бывало раньше при известиях о принятых к публикации своих статей.

– А кого прочат в редакторы? Зама? – спросил он.

– Нет, староват. Молодого хотят, комсомольского возраста. А заму под сорок. Тоже пора уходить.

– Ну, старик, действуй! – воскликнул шутливо Анохин. – Все козыри в твоих руках… А меня сюда посадишь, – кивнул он на стул, на котором сидел Перелыгин. – А то я как увижу тебя на нем, так сразу мысль – как он только тебя выдерживает, не рассыпается. У редактора‑то кресло, да, наверно, на колесиках.

– Точно! – захохотал Перелыгин. – Это идея! Тогда мы с тобой из пивбара вылезать не будем…

Анохин угадал то, чем жил последние дни Алексей Перелыгин. С бывшим редактором у него были хорошие отношения, и они договорились, что тот, уходя, посоветует посадить на свое место Перелыгина. И редактор сдержал слово, назвал его кандидатуру. Говорил потом Алексею, что, будто бы, к его имени отнеслись благосклонно. Перелыгин утром сегодня выяснил осторожненько в отделе кадров, что дело его затребовали наверх. От того‑то и был он так возбужден, от того‑то и встретил так радостно Анохина, но после слов Николая пытался свести разговор к шутке. Не хотелось, что Николай знал. Вдруг сорвется. Неудобно, подумает, что его не ценят. А получится, узнает – придет время. А может, действительно, предложить на свое место Анохина? Вообще‑то народная мудрость не рекомендует друзей подчиненными делать.

Они посмеялись, пошутили, представляя, где и как они будут делать газету, потом Алексей все также шутливо спросил:

– А чего ты, отец, смеешься, а глаза грустные? Жалко с холостяцкой жизнью расставаться?

И сразу Анохин вспомнил Ачкасова. Да и забывал ли он его?

Шутил, смеялся, а в глубине души тяжко было, давило. Николай хотел подхватить шутку о своей холостяцкой жизни, но не смог, махнул рукой, поскучнел.

Перелыгин тоже посерьезнел, спросил с участием:

– Случилось что? Помощь нужна? Я помогу…

«Отшутиться? Рассказать? – думал Анохин. – Поделиться тяжестью? А нужно ли?.. Может, он подскажет, что делать? Поможет? Одному тяжко. Зине нельзя об этом… А больше некому!».

Вошел бы сейчас кто в комнату, или телефон зазвонил, отвлек бы Перелыгина, и Анохин тогда не решился бы рассказать об Ачкасове, о документах, сам бы распорядился ими, и судьба его неизвестно бы как сложилась. Но никто не вошел, не позвонил, сидел Перелыгин, смотрел на Николая доброжелательно, с готовностью помочь, поддержать друга, и Анохин стал рассказывать. Рассказывал о своей статье, казавшейся теперь ему наивной, словно он пытался свалить медведя иголкой, о неожиданной смерти начальника милиции Саяпина, о приезде к нему Ачкасова, о документах, о пленке, об утренней встрече с Сарычевым. Перелыгин слушал, морщился, хмурился.

– Дело серьезное… Обмозговать надо. Да‑а… Пленка у тебя с собой?

– Нет… Я думаю, может, рассказать Климанову?

– Не, не надо. Ачкасов правильно думал, в Москву надо… И не ждать, пока тебя ухлопают!

– Меня?! – воскликнул Анохин.

– Не меня же?.. А может, и меня… – побледнел, пробормотал Перелыгин. Лицо его стало растерянным. – Ты не тяни, поскорей в Москву… И не трепись, что говорил мне… Зачем… А если помочь чем могу, я всегда рад, – добавил он быстро.

Если бы Анохин был более собран сейчас, он бы увидел, что Перелыгин помощник плохой, и пожалел бы, что рассказал. Но Николай только теперь понял, в какой он опасности. Раньше он был потрясен услышанным от Ачкасова, потом его смертью, догадкой, что это не несчастный случай, а убийство, не думал о себе.

– Считаешь… они узнают, что он у меня был? – спросил Анохин совершенно спокойно.

– Теперь копают… Папку‑то с документами при нем, должно быть, нашли. Значит, поймут, что он документы кому‑то показывал. А кому он еще мог в общежитии показывать? Кто там живет?

– Рабочие сахзавода.

– Ну вот, кому же, как не тебе… Смотри, нужно опередить.

– Сарычев говорил, что у Ачкасова любовница там… Могут подумать, что он у нее папку хранил, взял и…

– Наивный ты. У девки теперь сорок раз выяснили, был или не был у нее Ачкасов. С папкой или без…

Странно, чем яснее становилось Анохину, что за ним могут начать охотиться, тем спокойнее, собранней, уверенней становился он. Надо действовать, и он будет действовать.

– Они, конечно, не узнают, – продолжал рассуждать взволнованно Перелыгин, – о чем вы говорили, а о пленке тем более… А если никто не видел, как он в твою комнату входил, то и не узнают, что он у тебя был, пока ты сам не признаешься… А тебе признаваться резону нет. Я бы не признался, даже если кто видел… Или сказал бы, что заглядывал, спрашивал, не видел ли я коменданта общежития… Или еще что‑нибудь. Спросил и ушел. Тут нужно готовым быть к любым вопросам. Обдумать все…

Анохин смотрел на растерянное бледное лицо всегда уверенного друга, хотел поймать его взгляд, чтоб пошутить, улыбнуться, но никак не мог это сделать. Взгляд Перелыгина ни на секунду не останавливался ни на каком предмете, скользил по столу – с газеты на рукопись, с рукописи на письмо, с письма на ручку, которую он ломал своими толстыми пальцами, она гнулась, готова была вот‑вот треснуть, с ручки – на грудь Анохина.

Таким Николай никогда его не видел. Обычно Перелыгин говорил со всеми добродушным покровительственным тоном, часто называл собеседника «отцом», а если разговаривал с несколькими приятелями, говорил им «отцы». Слова его от этого становились ироничней. А сейчас он ни разу не произнес слова «отец», выглядел каким‑то сморщенным и жалким, словно огромный шар, из которого немного выпустили воздух. И чем больше говорил, бормотал Перелыгин, тем ироничней, уверенней становился Анохин. Наконец, не выдержал бормотанья друга, перебил покровительственным тоном:

– Ничего, сын, не бойся! Вдвоем мы их быстро возьмем за жабры…

Перелыгин запнулся на полуслове, поднял глаза на Анохина. Во взгляде его читалась надежда, что Николай разыграл его. Он готов был улыбнуться, хохотнуть. Анохин понял это и добавил:

– Пусть они нас боятся, у нас руки чистые… Ты меня убедил, нужно действовать! Завтра я беру отпуск за свой счет до конца недели, и в Москву. Жаль, что пленку не взял, а то бы прямо отсюда махнул. Прохлаждаться нечего… О том, что ты в курсе, я молчу. Ты, как бы в засаде будешь…

– А что я… – снова потускнел взгляд у Перелыгина. – Я даже документы не видел.

– Я тебе покажу, заеду…

– Зачем?!

– Верно, зачем время терять. Ты мне и так веришь. – Анохин глянул на часы, поднялся, протянул руку Перелыгину. – Спасибо тебе, сын, за поддержку… Меня в двенадцать Климанов ждет. Бегу… Я позвоню. Мы с Зиной заявление подаем сегодня. Отметим… Зови Любу…