Разлучившее наследство. Семейные истории

– А у нас дома самая главная – мама.

– С чего это ты взяла, Шура?

– Спроси у папки, он тебе точно скажет, – тут же говорила младшая.

После таких обычных пререканий и дополнительного звонка колокольчика, наконец‑то начинался первый урок, который особенно не нравился Шуре – чистописание. Тут же раздавался командный, не терпящий возражения голос Нины:

– Класс, все открываем тетрадки по чистописанию. Сегодня будем заниматься новым, очень важным и трудным заданием.

– А ты говорила, что я плохо справилась еще со старым заданием, – тут же доносилось с места.

– Шура, нельзя, не‑до‑пус‑ти‑мо, выкрикивать с места! – новое слова Нина‑учительница говорила по слогам, медленно и с удовольствием. – Ты только представь, что будет, если все в классе все начнут говорить одновременно и вслух!

– Нина, но я‑то здесь одна. Посмотри, кроме нас, никого нет.

– Шурочка, а давай наших кукол тоже посадим учиться.

– Ты можешь своих садить за уроки, сколько хочешь, а я свою Машеньку раньше времени в школу не сдам.

– Почему это?

– Ничего в твоей школе хорошего нет, – решительно произнесла Шура. – Я свою Машу в обиду не дам, – отбивалась Шура от школы и от своей сестры.

В перерывах между возгласами младшей сестры и попытками самозванки‑учительницы вести урок Шуре предлагалось писать настоящими чернилами в самодельной тетрадке прямые и наклонные палочки. Получалось это у будущей школьницы не очень аккуратно, главным препятствием оказывались чернильница и перьевая ручка, из‑за которой в тетради постоянно появлялись жирные кляксы.

Многострадальный урок наконец‑то подошел к завершению, прозвучал колокольчик, и Шура тут же выскочила из горницы к матери. Она настойчиво канючила:

– У меня заболела голова, я учиться сегодня больше не могу. Только ты сама скажи об этом Нине. Я хочу гулять на улице.

– Шурочка, так уже темнеет, посмотри. Куда ты собралась на ночь глядя?

– Я буду гулять только во дворе.

Тут был ещё один важный момент, если Нина в школе получала хорошие оценки, то Шуре от сестры доставались в лучшем случае «трояки», а то ещё и ниже. Поэтому когда младшая сестра отправилась учиться в настоящую школу, то настрой у нее был совсем не праздничный. При этом все вокруг ей в пример, конечно, приводили Нину, она и такая, и такая, в общем, однозначно, лучше всех, а уж Шуры‑то точно.

Это не помешало Шуре завести в школе новых подружек, с которым она с удовольствием проводила много времени, без особого сожаления отрывая его большую часть, предназначенную для выполнения домашних заданий, в общем «хлесталась на улице», как говорила мать. Игра в городки, набор чурочек для которой Василий сделал по просьбе дочери, игра в классики перед домом в хорошую погоду – классики чертили прямо на земле палкой, игра в прятки занимали Шуру значительно больше, чем учёба. Но это совсем не мешало ей исправно переходить из класса в класс и мечтать об окончании школы.

Шура родилась осенью, поэтому в школу пошла почти в восемь лет, ей намеренно дали возможность ещё насладиться детством. Тем более росла она без родной матери, и её жалели.

Нина родилась весной, она отправилась за парту ровно в семь лет. Проучившись семь лет, она задумала уехать в другой город, в ста километрах от Каслей. Учеба в техникуме открывала возможность оказаться в настоящей жизни быстрее и попробовать самостоятельную жизнь раньше.

Шура отучилась в школе положенных девять лет и пошла работать на завод. Профессию она выбрала тогда очень модную – радиомонтажница.

 

Шура и Нина. Взрослая жизнь. 1940 г.

 

Все в юности мечтают о взрослой жизни, но особенно девчонки. При этом они занимаются не только строительством воздушных замков, но и предпринимают к этому конкретные шаги.

Учёба в техникуме по тем временам воспринималась как реальный трамплин куда‑то вверх. Когда Нину отправили в другой город, то, конечно, волновались за её житье в общежитии. В пользу этого «наполеоновского» плана сыграл тот факт, что вместе с ней туда решила отправиться и её близкая родственница Люба, младшая дочка Пашеньки, родной любимой сестры Таисьи. Все родственники решили, что вдвоём девчонкам будет сподручнее на новом месте, да и родителям не так за них волнительно. Конечно, думали, что те будут приезжать домой, но не больно‑то часто наездишься за сто километров.

Пока всё взвешивали, Таисья с Пашей частенько бегали друг к дружке, благо жили через улицу, одна на Кирова, другая – на Ворошилова. В тридцатые годы многим улицам давали имена героев революции.

– Пашенька, что же это такое наши девки удумали? – сетовала Таисья, расположившись на лавке рядом с печкой, которая делила одну большую избу на две части, праздничную и повседневную. Гостья осталась у входа, заявив о том, что забежала ненадолго.

– Моя тоже, как с ума сошла, одно твердит – поедет учиться в другой город, – соглашалась она. – Ведь они с детства вместе, не разлей вода, и в классе одном учатся.

– Мой Василий не встревает особо, помалкивает. А твой что говорит?

– Да и мой не сильно что толкует. А что ты хочешь? Ведь они оба не родные отцы, так выходит.

Каждый раз, когда сёстры начинали невольно вспоминать своё первое замужество, они сначала принимались, конечно, реветь, а затем ударялись в воспоминания. Занимались они этим нечасто, если случай какой подвернется, как сегодня. Главное, чтобы нынешних мужей поблизости не случалось. Афоня, второй муж Паши, уехал сегодня из дома по делам. Слыл он хорошим «пимакатом», как говорила Паша, валял валенки, хорошие, крепкие, ладные.

– Да, Пашенька, что говорить, Афонюшка твой мужик добрый.

– Что бы я без него делала… – поддакнула Паша, – как бы троих детей поднимала, когда мой цыган оставил их сиротинушками, сгинул в ту зиму…

Таисья в ответ ничего не говорила, а только слушала сестру, понимая, что той надо выговориться.

– Ты же помнишь, как я любила Ивана, хоть он и цыганских кровей. А ведь матушка с батюшкой наши шибко против были. Если твоего Михаила сразу приняли, хоть он и не местный, то от моего меня отговаривали долго. Но ведь сердцу не прикажешь, не зря говорят, прикипела я к нему намертво, сразу трёх детей родила – Семена, Любу и Машеньку, последнюю мою кровиночку. Она‑то в их породу и уродилась, точь‑в‑точь цыганка, а красавица какая, вся в отца – статная, черноглазая, чернобровая, а волосы какие – пышные и кудрявые. Обе от одного отца, но ты посмотри, у Любы‑то волос прямой, как будто кто специально расправлял…