Самые обычные люди?

Владимир машинально провел рукой, будто утирая кровь с носа. Авдеев продолжал делать пометки. Молчун оторвался от планшета и тоже следил за ходом повествования. Звонарь слегка покачивал сокрушенно головой из стороны в сторону.

– В Лесной школе всё было достаточно просто. Был распорядок дня, который никак нельзя нарушать, и был воспитатель. Высокий, тощий, с крючковатым носом, с залысинами и зачёсанными назад волосами. Всегда ходил в одном и том же. Коричневые ботинки, серые брюки, свитер на пуговицах в коричнево‑серый ромб и рубашка, застегнутая на все пуговицы до горла. Методы у него были очень простые. Если ты, к примеру, не спишь на тихом часе, он просто брал палку – от сломанной швабры черенок – и бил тебя по голове, ну или ещё куда попадёт. Порядки, соответственно, тоже были такие – ходили строем, на приём пищи, на занятия – из развлечений это, наверное, всё. Хотя присутствовали некие походы на лыжах иногда. Суть, в общем, в чём? Конечно, я постепенно адаптировался. Во‑первых, я понял, что если забиваться в угол, то в нём и проживёшь всё время – никто тебя из этого угла не вытащит. Понял, что есть разные способы избегать наказания. Лесная школа – а я там пробыл два года, второй и третий класс – научила меня всему: врать, курить, драться, хулиганить, обманывать. Всему тому, о чём мои сверстники, учась в московских школах, в то время даже не задумывались. Там просто были такие вот звериные законы. Постепенно я забыл обо всех своих болезнях. Потому что это был режим, свежий воздух, постоянные какие‑то потасовки…

Владимир рассказывал очень увлекательно. Чётко, неторопливо, подробно. Воспоминания о тяготах того периода сопровождал улыбками и смешками. Слушателям было понятно, что ему нравится быть в центре внимания, вспоминая о своих «подвигах» и приключениях.

– Один раз я оттуда убежал, – продолжался рассказ. – Я не помню, по какой причине – кто‑то меня достал. Бежать оттуда было достаточно сложно, но я где‑то нашёл дырку в заборе и помню, что… Я не знал куда идти, я просто знал, что по дороге асфальтовой если идти, то придёшь в Истру – а до неё километров двадцать‑то точно топать. По этой дороге ходил автобус. Я это запомнил, потому что очень редко, но были родительские дни. Приезжали родители, и, как правило, когда приезжал папа, мы с ним садились в этот автобус – по‑моему, номер 28, доезжали до Истры, папа находил первый попавшийся универсам с винным отделом и желающего скинуться на бутылку. Они покупали бутылку какого‑либо портвейна, выпивали её быстренько, потом мы садились на автобус в обратную сторону и ехали в Лесную школу. Он меня целовал в щёчку, и я шёл к себе в казарму. Это были такие его посещения. Ну блин… Он очень сильно меня любил, но, как говорится, вырвавшись из‑под опеки мамы, имея возможность раздавить пузырь с кем‑то, он… Причём он… Ну как человека обвинять? Он поехал к сыну? Поехал. Он сына увидел? Увидел. Он даже покупал мне какую‑то шоколадку или ещё что‑то. Да, мы просто катались с ним на автобусе, туда‑обратно, и при этом он выпивал бутылку с кем‑то на двоих.

– А у вас появлялись мысли, почему бы не перебраться обратно? Вам хотелось домой? Были попытки уговорить родителей вас оттуда забрать? – неожиданно прервал свое молчание мужик с планшетом.

– Вы знаете, они, скорее всего, эти попытки, были первое время, но по каким‑то причинам это не получалось. Со временем я уже там неплохо адаптировался. У меня даже были детские романы с местными девчонками – девочки там тоже присутствовали. Я привык уже к этой жизни… А чего мне проситься домой? Мне уже казалось, что я здесь всегда живу. Я знал, что у меня есть дом, есть родители – они, правда, очень редко приезжали, потому что нечасто разрешалось посещение. И не всегда это было связано с портвейном папиным – привозили какие‑то конфеты, печенюшки… А так я уже просто понимал, что живу здесь. Я же не понимал, что та жизнь, которая была в Москве, проходила мимо меня. Там моих ровесников водили за ручку в школу, они обучались и, собственно, всё. А мы росли в жёстких условиях, огребая палкой по голове, пытались скрыть следы курения, выясняли отношения как мужики, дрались. Это было в общем‑то достаточно похоже, насколько я сейчас понимаю, на то, как живут дети в детских домах. Разница была в том, что в детском доме у ребёнка нет семьи, нет другого дома, ему придётся доучиться до конца, и только потом он выйдет во взрослую жизнь. А я знал, что через пару лет это закончится. Но я об этом не думал, у меня были совершенно другие интересы. Но в силу того, что я туда попал не зверёнышем, а, на самом деле, добрым мальчиком, не во всех злодейских выходках я участвовал. Я вот нашёл в лесу маленький грибочек и ходил каждый день его поливать и смотреть, как он растёт. Я почему‑то думал, что это белый гриб, и никакая скотина его не сорвёт. Скотина никакая не сорвала, но оказалось, что это свинушка. Я был уже с некой склонностью к сентиментальности, даже живя вот в тех условиях, достаточно жёстких. Кстати, там я заработал своё первое сотрясение мозга. Был какой‑то праздник, был родительский день, мы все ждали родителей, зачем‑то я зашёл в туалет, а там был мальчишка из четвёртого класса – абсолютно отмороженный. И я уже не помню совершенно, из‑за чего был конфликт, но он был, во‑первых, старше, во‑вторых, гораздо сильнее физически. Я ему ничего не успел сделать, а он взял меня за плечи и раз пять со всей дури ударил затылком о стену, после чего у меня всё закружилось, и я, видимо, потерял сознание. Открыл глаза я уже на полу, вокруг меня стояли воспитатели и мама. Видимо, я пролежал в этом сортире, на этом кафеле достаточно долго без сознания. Меня понесли в палату, потом повезли в больницу, и мама находилась со мной. Поставили диагноз – сотрясение мозга средней тяжести. Я выздоровел, никак это на мне не отразилось. Я просто стал ещё более аккуратным, ещё более злым. Несмотря на сентиментальность, жизнь заставляла приобретать такие черты характера, и эти две противоположности как‑то уживались во мне.

– А чем закончился побег? – снова заговорил Молчун.

– Побег? В конце концов меня поймали, конечно. Я просто шёл, шёл, шёл по обочине – не знаю, сколько я прошёл. Меня догнали – то ли завуч, то ли училка – на УАЗе‑«буханке». Естественно, вернули – получил я крепких люлей за этот проступок. Больше ничем мне это не аукнулось.

Владимир снова сделал паузу, попил воды и на пару минут задумался.

– Вот ещё был случай из интересных, – продолжил он, усмехнувшись. – Там была девочка. Девочка весьма симпатичная, но какой‑то у неё был дефект. То ли она хромала, то ли у неё на лице какое‑то пятно было. В общем, мы с ещё такими же двумя или тремя негодяями стали её обзывать – ну как‑то обидно очень обзывать. Но не рассчитали, точнее, совершенно не знали, что должен приехать к ней брат с родителями. Они приехали, и девочка тут же пошла пожаловалась. И от брата я выхватил такого пендаля – «пыром», что называется – меня чуть не разорвало на две части. Я убежал от него в картофельное поле. И когда увидел, что он больше не гонится за мной, просто лежал и ждал, пока это «прекрасное» ощущение в заднице немножечко уйдёт.

– Вы говорите, что с такими же негодяями. Не все были негодяями? – Авдеев просто слушал, беседу дальше вёл только Молчун.

– Ну, я почему‑то попал именно в число отрицательных учеников этой школы. У которых побеги, обзывания, ну и всякое такое прочее. То есть был полноценный класс, человек тридцать, и среди них я был отпетым негодяем, потому что всё время делал то, что нельзя делать. Ну понятно, что были ещё двое‑трое таких же, как я, ну и, естественно, среди нас всё время как‑то шла борьба за лидерство: кто больше насолит педагогам, сделает то, что нельзя делать, украдёт что‑нибудь в столовой, и так далее.

– И были обычные дети?

– И были обычные дети, да.

– Которые никак не участвовали, просто жили там и учились?