Шмуц
Когда мами тихонько договаривает благословение, наступает Шаббат, и Рейзл с мамой и сестрой идут на кухню готовить ужин. Вскоре – слишком скоро – пульсация прекращается. Рейзл раскладывает еду по тарелкам, разливает суп по мискам, посыпает свежим укропом бульон, пахнущий луком и морковью, с тонкой вермишелью и кусочками курицы. Собственные пальцы кажутся Рейзл такими странными, когда делают обычные дела, будто теперь каким‑то образом стало заметно и другое их назначение. Будто теперь удовольствие ее тела может внезапно открыться. Послевкусие от порно растворяется – как и ожидание Шаббатней царицы, оно превращается в двадцать пять длинных часов подчинения ее приказам. Никаких электрических переключателей. Никаких таблиц. Никаких нулей и единиц, никакой возможности ни включить выключенное, ни выключить включенное.
* * *
– И как ты себя чувствовала? – интересуется доктор Подгорец. – Когда попыталась уйти в завязку.
– Куда?
– Это такое выражение. Значит резко и полностью от чего‑то отказаться, вместо того чтобы делать это постепенно.
Рейзл взвешивает альтернативы. Обе кажутся ей дурацкими. И невозможными.
– Иногда в Шаббат я говорю, что мне плохо, чтобы утром остаться дома, не идти со всеми в шул.
И дома в шаббатной тишине она представляет, как сейчас звучали бы шлепок, сосание, стоны из порновидео. Как можно было бы включить синий свет, только его, больше ничего.
Но она никогда этого не делает. Хоть она и одна в квартире, ее все равно окружает Шаббат.
– Я не включаю компьютер. Я соблюдаю Шаббат. Тогда мне правда плохо.
Бросить порно – для Рейзл значит надеть хорошее субботнее платье и пройтись до шула с мамой, тихо и печально, как будто в муках влюбленности. Компьютер разъедает ее. С каждым шагом к синагоге за Рейзл тянется невидимый провод, ее мозг остается подключенным к компьютеру в сумке, сокрытой в темноте под ее кроватью.
– А в синагоге тебе лучше?
– Не лучше. Просто по‑другому… Я делаю вид, что я – как все остальные.
Она молится и целует сидур, перешептывается с Гитти и кузиной Рахи на галерке женской секции, как раньше, будто она по‑прежнему школьница. После ленивого субботнего обеда Рейзл нравится громко петь земирот[1], слишком громко, и слишком сильно бить кулаком по столу во время благословений. Мама стреляет в нее глазами, Гитти велит вести себя тише, но Рейзл не повинуется.
– Мне говорят быть тише, а я стучу еще сильнее. Гитти говорит, я громкая, как мужчина.
– Значит, ты не вписываешься, даже когда не смотришь порнографию, – говорит доктор Подгорец.
Удивленная Рейзл вглядывается в лицо психолога в поисках ухмылки или гневно сдвинутых бровей, в поисках жестокости, необходимой, чтобы произнести такие слова, и ничего не находит. Но слова ее колют, весь воздух, что был в Рейзл, пока она говорила, вылетает, и она устало и бессильно расплывается в кресле. Рейзл и правда всегда была «другой». Всегда отличалась от остальных девочек. И рыжей копной, и скрытыми под ней мозгами. И хорошими оценками. В начальной школе она заняла первое место в конкурсе, где надо было запомнить названия всех недельных глав Торы в правильном порядке, и в конкурсе, где надо было выучить все благословения разной еде. Старшую школу окончили и некоторые ее одноклассницы, но в колледж пошла только Рейзл. Раньше ей не приходилось скрывать, что она другая. Это началось, когда она стала смотреть шмуц.
Доктор будто ждет, чтобы она что‑то сказала, но что? Разве сеанс не окончен? Поскорее бы, пожалуйста; Рейзл закрывает глаза, чтобы не смотреть на часы. Пустое ощущение ожидания знакомо ей по Шаббату. После долгого обеда родители Рейзл устраивают себе тихий час. Зейде, который раньше составлял Рейзл компанию для субботнего чтения, теперь слишком болен, слишком слаб, чтобы открыть книгу. Измотанная, но не способная уснуть, Рейзл ворочается в кровати, с живота на спину, со спины на живот. Шаббатний сон обходит ее стороной.
В полном спокойствии седьмого дня Рейзл не смеет открыть ноутбук. Но компьютер есть у нее в голове, где все играет на повторе – воображаемая история недавно посещенных сайтов. Хотя в своей голове она видит порно, ее тело не двигается. На кровати в паре метров ерзает Гитти, она читает и мычит себе под нос шаббатние песенки. Приглушенного дневного света, просачивающегося сквозь закрытые занавески, все равно слишком много, чтобы Рейзл могла себя трогать.
И так проходит Шаббат, минута за минутой, секунда за секундой, в порочном цикле осознанности и отрицания, уверенности, что она может отказаться когда угодно – сейчас ведь у нее получается, – и отчаяния, потому что она понимает, что у нее не получится никогда. Она не чувствует себя живой, не чувствует себя человеком без компьютера. Послепорнографический закатный свет начала Шаббата уходит, уступая место ожиданию его окончания, нервному, растянутому, сопровожденному тиканьем секундной стрелки.
– На сегодня наше время вышло, – говорит доктор Подгорец.
Благословение на трейф[2]
Идя по Лексингтон‑авеню в сторону кампуса, Рейзл обдумывает слова психолога со вчерашнего сеанса: она не вписывается – ни на Манхэттене, ни в Бруклине. Ни в колледже, ни в общине. А вот порно ее принимает. Порно ей радуется, порно ее хочет. Женщины всех форм и размеров, живущие просто в своей коже. Они улыбаются Рейзл, они рады, что она здесь.
Рейзл копается в воспоминаниях, надеясь найти момент, когда она вписывалась бы, надеясь доказать Подгорец, что она не права – вы не правы! Но Подгорец поняла, что «чужой» Рейзл делает не только порно.
Перед главным входом в кампус стоит фургончик, который наполняет всю улицу дурманящим ароматом. Каждый день, проходя мимо, Рейзл чуть замедляется, чтобы его вдохнуть: дальний родственник пастрами, но теплее и богаче, полный специй – мясной рулетик, только‑только из духовки, пахнет так сильно, что аромат полностью заполняет нос и горло Рейзл.
Сегодня она встает в очередь за другими студентами в джинсах и джемперах с эмблемой колледжа, и когда очередь доходит до нее, она указывает на жарящееся мясо в крошечном окошке фургона.
– Бекон‑яйцо? – спрашивает мужчина.
– Бейкон‑ейцо, – повторяет она, надеясь, что это не было похоже на идиш.
[1] Субботние затрапезные гимны.
[2] Некошерный.
