Шмуц
Рейзл встает, но продолжает смотреть в пол, видя силуэты гостей, но не лица. На миссис Каган – темная юбка и неожиданно яркая шелковая блузка, белая в черную крапинку. Ицик будет высоким хосном – его мать едва ли выше пуговиц на его рекеле, – а длинное пальто жесткое, будто его надели впервые, возможно, приобрели именно по этому случаю. От новизны у Рейзл внутри будто все поет. Она чуть кивает в сторону миссис Каган.
– Шкоах, – выпаливает она и тут же краснеет, не понимая, чему она говорит спасибо. Спасибо, что предоставили потенциального мужа? Что согласились на знакомство? Она не знает, что сказать женщине, к которой будет обращаться «швигер», как жена Шлойми называет мами, как почти жена Мойше могла бы ее называть, если бы Мойше не разорвал помолвку, передвинув Рейзл вперед, на чужое место, впереди ее старшего брата.
Мами вертит головой, глядя то на Рейзл, то на гостей. Мами улыбается, но как будто немного беспокоится, что знакомство уже не удалось. Ицик ведь просто молча стоит. Рейзл теперь тоже. В любой момент что‑то может пойти не так. Разумеется, что‑то скорее пойдет не так, чем так. Даже с правилами, о чем им можно говорить (не о многом) и что им можно делать (еще меньше), произойти может все что угодно – ведь этот юноша не говорил с девочками с детского сада, а у этой девушки есть свои мечты. У девушки есть секреты.
Мами взволнованно хлопает и снова обращается к гостям:
– Барух а‑ба.
Теперь игра, на которую согласилась Рейзл, как будто выдавила ее в сторонку и продолжится без нее, хоть она и осталась главной героиней. Она совершенно не чувствует себя ни женой, ни невестой, ни даже девушкой, которой предстоит помолвка. Наверняка она знает только одно – она должна что‑то сказать.
– Йа, барух а‑ба, – бормочет она, надеясь, что мами даст ей еще подсказку. Ей хочется, чтобы мами тут немного задержалась, и в то же время, чтобы мами и миссис Каган ушли, ушли сейчас же.
Мами поспешно приглашает миссис Каган в гостиную, они проходят, не закрывая дверей, и тут же оказываются на диване, болтают, широко улыбаясь, не бросая взгляд на столовую. Они даже похожи на сестер, думает Рейзл, только вот шляпка миссис Каган сдвинута на затылок шейтеля, а мамина – на макушку.
– Шалом алейхем! – кричит только подошедший тати.
– Алейхем шалом, – говорит Ицик, протягивая руку.
Тати усаживается в кресло в гостиной чуть в стороне, единственный без «пары» на этой встрече.
В квартире жарковато, и Рейзл уже искренне хочется, чтобы наконец началось башоу. Пока их мамы знакомятся, они с Ициком стоят молча и теряют драгоценное время. Она разглядывает его краем глаза. Он высокий и длинный, как бобовый росток, настолько высокий, что аж удивительно. Он сядет? Он заговорит? Он должен заговорить первым! Вдруг их взгляды встречаются, и Рейзл, сама того не желая, ахает и пытается замаскировать этот «ах» под «чих». Шок от вида мужчины, который может стать ее мужем. Она любит и ненавидит его за это. Он красив, у него большие темные глаза, шляпа сидит чуть набекрень. И немного уродлив. Руки свисают вдоль тела, как листья растения, которое много лет не видело солнца, но не перестало расти. Кожа белее рубашки. Самое странное в его внешности – это то, что он не носит очков. Все мужчины, которых она знает, носят очки. Он что‑то видит без очков? Но он уже заметил коробку салфеток на буфете и поставил ее на обеденный стол.
– Асиса, – говорит Ицик – его первые слова ей – и садится напротив Рейзл. Не приветствие, а реакция на ее притворный чих. Он желает ей здоровья и подает салфетки, потому что ее карие глаза еще красны от слез и чих показался ему настоящим? Или он знает, что он не настоящий, что она блефует? Или так он показывает, что не выдаст ее блеф?
Рейзл опускается обратно в кресло – наконец‑то – и благодарит Ицика за салфетки.
– Шкоах, – говорит она.
Хотя они не одни и не окажутся наедине до свадьбы, эта секунда единения, поблескивающая намеком на уединение, пьянит ее. Ицик со своим длинным телом наклоняется над столом, будто перед ним лежит гемара, но гемары там нет; сефер[1] – это Рейзл, он наклоняется, чтобы изучить ее.
Находиться так близко к мужчине страшно, волнительно. Рейзл вдруг представляет Ицика голым рядом с ней, этот бобовый росток без рубашки и штанов, очертания ребер над вытянутым животом, шванц, направленный на нее. Шмуциг мысли! Они даже не разговаривали, а она уже его раздевает!
Конечно, на самом деле они не близко; как бы он ни наклонялся, их все равно разделяет столик. И пачка салфеток посреди стола, авгур их будущего ребенка или какая‑то другая эмблема, связывющая их и одновременно разделяющая. Рейзл все равно остро чувствует его тело, углы его широких плеч в элегантном темном пальто.
– Ты приболела? – спрашивает он.
– Не приболела, нет. Вовсе нет.
– Барух а‑Шем, – говорит он, благодаря Б‑га за ее здоровье. – Я рад за нас. Что мы встретились.
«Нас»? Это слово будто бьет ее током. Это звучит ужасно неприлично, но ей это нравится. Как в математике: Рейзл + Ицик = мы. Она находится одновременно внутри и вне этого примера, принимая его, принимая неизбежные элементы сводничества, превращающие их сиденья в доме ее родителей в их собственные, которые будут уже в их доме. Электрический шок от слова может превратиться в постоянный поток от прикосновения. Она пытается понять, нравится ли он ей. Ничего плохого он не сказал. Проявил заботу, подав ей салфетки. Да, наверное, она могла бы за него выйти. Интересно, что ее мама слышала о нем как о потенциально хорошем женихе.
– Барух а‑Шем, – соглашается она.
И тут же краснеет. Сначала повторяла за мами, теперь за Ициком. Ей что, самой нечего сказать? В голове одни алгоритмы с сокращенными формулами, будто ее разум – одна огромная таблица с пустыми ячейками, которые только и ждут, чтобы в них появились цифры. Если бы существовала формула для разговоров на шидухе, если бы Рейзл могла вычислить слова, необходимые, чтобы они стали парой.
Обогреватель за Ициком лязгает и наполняет комнату теплом, разбавляя неловкую тишину шумным диалогом, трубы задают вопросы, а вентиль отвечает шипением. Высокий бледный Ицик краснеет. Он тает быстрее свечи. Капельки пота скатываются с висков к аккуратно подстриженной бороде.
Он оглядывается, будто желая пересесть, но переходить на другую сторону нельзя. Нельзя менять место. Он вытаскивает из упаковки пару салфеток, приподнимает шляпу и промокает брови и щеки. Очевидно, этого недостаточно – он снимает шляпу и кладет ее на стол, промокает лоб и волосы.
Вид его головы поражает Рейзл. Примятые шляпой каштановые волосы на макушке, пострижены очень коротко. Над ушами волосы более мягкие, там они завиваются в пейсы. Обычно до свадьбы невеста такого не видит.
Ицик не надевает шляпу поверх кипы, как полагается. Вместо этого он расстегивает верхнюю пуговицу рубашки. Воротник от этого не расслабляется, насколько видно Рейзл. Но она все равно нервно поглядывает в сторону гостиной. К счастью, все родители заняты: миссис Каган и мами увлечены беседой, тати – чтением сефера.
Ицик собирает промокшие салфетки и убирает руку под стол.
Он убрал их в карман? Бросил на пол? Рейзл сдерживает смешок, представляя, что он избавился от них, как мальчик, который не хочет есть горох на ужин, – бросил на пол.
[1] Книга (иврит).
