Синдром самозванца

– Очень приятно, спасибо, что откликнулись. Я Павел, командир воздушного судна. Вы можете констатировать смерть на борту?

– Нет, не могу, – ответила Вероника, – вам же не хуже меня известно, что юридически человек не может умереть в полете. Даже если это на самом деле так, объявим на земле.

– Да, я это знаю. Я имел в виду, можете ли вы подтвердить, что человек умер? Мы обязаны проводить реанимационные действия вплоть до объявления смерти или передачи больного медикам на земле. Целесообразно ли?

– А где пациент? – спросила Вероника.

Перед ней стояли два вполне живых человека: бортпроводница и пилот, пышущий здоровьем, но с тенью озабоченности на лице.

– Там, – пилот кивнул головой в сторону кабины.

– Умер пилот? – спросила Вероника и почувствовала, как у нее моментально замерзли пальцы. Она знала, конечно, что пилотов в кабине двое, а на таком дальнем рейсе, возможно, летит еще и запасной в салоне. А если нет и второй погиб, как лететь‑то будем? Справится командир в одиночку? Выглядит он слишком молодо и несолидно, ему, наверное, и тридцати‑то нет. К нагрудному карману прицеплены очки‑«авиаторы», которые ему в ночи ох как нужны. Одни понты.

– Нет, моя коллега, – тихо ответила бортпроводница. – Точнее, мы думаем, что она умерла.

– Показывайте.

– Конечно.

В маленький коридорчик упирались три двери: одна туалетная, другая вела в кабину пилотов, а за третьей, по всей видимости, была каюта. Бортпроводница потянула эту дверь на себя. Показались две полки, как в поезде. Как будто плацкартную «боковушку» перекрыли дверью. Гроб что ни на есть.

На нижней полке лежала женщина в форме: белая блуза, синие пиджак, юбка и туфли на небольшом каблучке. Блузка на груди впопыхах расстегнута – видно, пытались делать массаж сердца.

– Ей стало плохо сразу после взлета, – объяснила бортпроводница. – Жаловалась, что очень кружится и болит голова. Она не смогла встать с кресла. Я помогла ей перебраться в каюту, потому что шторки открыты, пассажиры бы испугались. Как только она легла, сразу начало трясти. Будто лихорадка. Затем она потеряла сознание. Я начала ее прокачивать, но все без толку.

– А что из медикаментов вы ей давали?

– Ничего. Мы не имеем права вскрывать аптечку. Только врач может.

Освещение в каюте было очень плохим, не помогала даже лампа для чтения, она светила зачем‑то вверх и никак не направлялась куда нужно. Вероника прижала пальцы к вене на запястье, потом на шее. Пульса нет. Кожа холодная. Дыхание отсутствует, но на такой высоте и с таким уровнем шума расслышать точно невозможно.

– У вас есть фонарик? – гнусаво спросила Вероника. От того, что она наклонилась над телом, нос вообще перестал функционировать.

– Да, вот, возьмите.

Вероника взяла фонарик, раздвинула мертвой – предположительно – бортпроводнице веки одного глаза, посветила на него, несколько раз резко навела‑убрала луч. Повторила на втором. Глазные яблоки неподвижны. Зрачки на свет не реагируют.

– Когда вы поняли, что пульса нет?

– Минут пятнадцать назад, – сказала бортпроводница.

«Качать бесполезно, – подумала Вероника, – даже если и был шанс, то он давно упущен. Мозг умер».

– Почему не позвали раньше?

– Был взлет, мы не могли поднимать пассажиров. Я делала массаж сердца все это время, но безрезультатно. Она перестала дышать.

– Она умерла, – сказала Вероника. – Что дальше? Будем садиться?

Пилот, все это время молчавший, покачал головой.

– Если смерть наступила, то мы продолжим полет и сдадим тело в аэропорту Пекина. Ольге уже все равно ничем не помочь.

– Разумно, – ответила Вероника. – Я вам больше не нужна?

– Спасибо за помощь, – сказал пилот и закрыл дверь в каюту с трупом.

Вероника гнала от себя мысли, что вина в смерти этой девушки – Ольги, судя по бейджу, – лежит на плечах бригады рейса. Похоже, у девушки случился инсульт, потому что было сильное головокружение и резкая головная боль, судороги. В отсутствие анализов и томограммы диагноз поставить невозможно, но Вероника была почти уверена, что произошла именно ишемия мозга. У Ольги был час, плюс‑минус пятнадцать минут, на то, чтобы выжить. Массаж сердца бесполезен без лекарств. Если бы самолет развернули и посадили, то девушку можно было бы спасти. Они обязаны были запросить экстренную посадку и госпитализировать умирающую. Но они этого не сделали. Почему? Потому что вернуть самолет и поднять его снова – дорого? Потому что будут возмущения от пассажиров, потерявших стыковочный рейс в аэропорту назначения?

У Вероники разболелась голова. Внутренний ипохондрик тут же выставил диагноз: острое предынсультное состояние. Некоторые из врачей (и Вероника в их числе) – самые мнительные на свете люди, потому что в отличие от «немедиков» у них больше вариантов смертельных диагнозов на каждый симптом. А если симптом не один, а несколько, то и предполагаемые диагнозы разнообразнее.

«Это просто головная боль, – сказала себе Вероника, – просто головная боль, и все. Ты не брызнула в нос, вот и началось. Сейчас присоединятся уши. Давай‑ка освободи дыхание, выпей таблетку от головы и заодно снотворное. И перестань думать о боли».

Она так и сделала. Едва пробило нос, она почувствовала неприятный запах, исходящий от кухни комфорт‑класса, что был позади нее. Пахло так, как будто вместе с курицей и рыбой запекают кусок ковра. Бортпроводница привела себя в порядок, поправила прическу и приступила к обслуживанию как ни в чем не бывало. Любезно предложила Веронике меню, но та отказалась. Есть не хотелось. Она стала проваливаться в сон.

Ее разбудила аккуратная возня рядом. За иллюминатором было темно, в салоне тоже погасили свет. Когда Вероника засыпала, соседнее кресло пустовало, как и при взлете, а сейчас в нем уютно устроился парень‑бортпроводник из салона комфорт‑класса. Он был симпатичным, и даже большое родимое пятно на лице не сильно его портило.

– Я вас побеспокоил. Прошу прощения.

– Ничего страшного, я под снотворным и сейчас снова усну, – ответила Вероника. – Как понимаю, вашу каюту заняли.

– О нет, каюта – это для пилотов и старшего бортпроводника. Обычно мы занимаем свободные места в комфорт‑классе. Этот рейс битком, есть только несколько свободных мест в бизнесе, поэтому я с вами.

– Рейс не из простых, – сказала Вероника. – Надеюсь, все худшее позади.

– Ой ли? Что будет после посадки, еще никто не знает. Боюсь, ничего хорошего.

Нос снова заложило, значит, она проспала больше двух или даже трех часов. Но узнавать не хотела – нет ничего неприятнее, чем думать, что прошла уже вечность мучительного полета, а на самом деле семь минут.