Стоик

Она была опечалена и уязвлена тем, что за все время своей чикагской катавасии он ни разу не написал ей.

– Дело в том, моя дорогая, – успокоительным и любезным тоном продолжил он, – что я сто раз собирался написать тебе, но мне ни минуты не давали передохнуть, задергали до смерти. Я тебе правду говорю. К тому же я знал, что ты, вероятно, читаешь газеты. Уж они‑то ничего не упустили. Но твою телеграмму я получил, и спасибо тебе за нее, это было очень мило с твоей стороны, очень! И мне казалось, я тебе ответил. Я знаю, что должен был ответить. – Он говорил о телеграмме поддержки, которую прислала ему Эйлин после его поражения в Чикагском городском совете.

– Ну и прекрасно, – отрезала Эйлин, в одиннадцать часов все еще размышлявшая, что бы ей надеть сегодня. – Буду знать, что ты ответил. Что еще?

Он обратил внимание на ее белоснежный халат с оборками – она всегда такие любила, поскольку это хорошо оттеняло ее рыжие волосы, которыми он так восхищался в свое время. Еще он обратил внимание на густой слой пудры на ее лице. Эта косметическая необходимость не давала ему покоя, как, вероятно, и ей. Время! Время! Время! Этот губительный процесс не прекращался ни на секунду! Она старела, старела, старела. И ничего с этим не могла поделать, разве что лить горькие слезы, потому что она прекрасно знала, как ему не нравятся признаки женской старости, хотя он никогда об этом не говорил и делал вид, что ничего такого не замечает.

Жалость к ней переполнила его, а потому он решил быть с ней подружелюбнее. Да что говорить, глядя на нее и вспоминая терпимость Бернис по отношению к ней, он вдруг подумал, что нет никаких оснований не продлить это кажущееся примирение между ними и не взять Эйлин с собой за границу. Нет, не обязательно в его обществе, а скорее приблизительно в то же время, чтобы создать впечатление о них как о хорошей семейной паре. Она могла бы даже плыть одним пароходом с ним, если удастся устроить дела с этим Толлифером или кем‑то другим, чтобы снять с его, Каупервуда, плеч груз заботы о ней. Потому что было бы неплохо, если бы человек, который по его указке станет проявлять интерес к Эйлин, проявлял этот интерес и на пароходе, а не только здесь, потому что нельзя допустить, чтобы она каким‑то образом пересеклась с ним и Бернис.

– У тебя есть какие‑нибудь планы на сегодняшний вечер? – вкрадчиво спросил он.

– Нет, никаких особенных планов, – ответила она, поскольку, судя по его виду, каким бы дружелюбным он ни казался, Каупервуду, видимо, что‑то требовалось от нее, хотя она и представить себе не могла, что у него на уме. – А ты что – собираешься здесь остаться на какое‑то время?

– Да, на какое‑то время. Ну, точнее сказать, буду появляться. У меня есть планы, которые не исключают мою поездку за границу, и я бы хотел обсудить это с тобой. – Тут он помолчал, не будучи уверен, как продолжать. Дело было очень нелегкое, очень сложное. – И я бы хотел, чтобы ты немного поразвлекала меня, пока я здесь. Ты не возражаешь?

– Нет, – коротко ответила она, чувствуя его уклончивость. Она понимала, что его мысли были не с ней, даже сейчас, после такого долгого разделения. Какая‑то невыносимая усталость и обескураженность нахлынули на нее, она была даже не в силах возразить ему.

– Не хотела бы ты съездить в оперу сегодня вечером? – спросил он ее затем.

– Почему нет, если ты этого и в самом деле хочешь? – В конечном счете побыть рядом с ним, пусть даже и недолго, было для нее благом.

– Конечно, хочу, – ответил он. – И я хочу, чтобы ты поехала со мной. Ведь ты все же моя жена и хозяйка этого дома, и независимо от того, что ты обо мне думаешь, нам необходимо сохранять внешнюю благопристойность. Ни мне, ни тебе это не повредит, а напротив, может пойти на пользу. Суть дела, Эйлин, вот в чем, – продолжил он заговорщицки, – теперь, после всех моих неприятностей в Чикаго, я считаю необходимым выбрать один из двух путей: либо прекратить всякий бизнес в этой стране и отойти от дел – а я пока не в настроении уходить на покой, – либо найти что‑то новенькое в других местах. Я не хочу умирать или гнить заживо, – завершил он.

– Что – ты? Гнить заживо?! – повторила за ним Эйлин, с любопытством глядя на него. – Да тебя никакая гниль не возьмет! Скорее уж ты возьмешь гниль и выставишь ее за дверь!

Эти слова вызвали улыбку на лице Каупервуда.

– Как бы то ни было, – продолжил он, – два единственных из известных мне вариантов, которые могут заинтересовать меня сегодня, это строительство подземной линии в Париже – что меня не очень привлекает – и… – здесь он сделал паузу, задумался, а Эйлин тем временем разглядывала его, спрашивая себя, правда ли это… – кое‑что похожее в Лондоне. Я бы хотел изучить ситуацию с подземкой там.

Услышав эти слова и по какой‑то причине, объяснить которую она не могла, – телепатия или какой‑то психический осмос – Эйлин оживилась и, казалось, загорелась предчувствием чего‑то интересного.

– И правда! – сказала она. – Это довольно многообещающе. Но если ты все же поедешь куда‑нибудь, я надеюсь, ты все устроишь так, чтобы исключить всякую возможность скандала впоследствии. Тебе, кажется, всюду, где бы ты ни появился, сопутствуют скандалы. Или ты им сопутствуешь.

– Я вот о чем думал, – продолжил Каупервуд, игнорируя ее последнее замечание, – если не подвернется ничего другого, я, вероятно, могу попробовать что‑нибудь в Лондоне, хотя, говорят, англичане очень плохо настроены по отношению к бизнесу в любой форме, затеваемому на их земле американцами. Если так и обстоят дела, то у меня не будет ни малейшей возможности пробиться туда, в особенности после моих неприятностей в Чикаго.

– Ох уж этот Чикаго, – воскликнула Эйлин с нотками осуждения и преданности одновременно. – Я бы не стала беспокоиться насчет Чикаго. Любой человек с мозгами знает, какая это завистливая шайка шакалов! Я думаю, Лондон был бы для тебя замечательным местом, чтобы начать по‑новому. Ты наверняка знаешь, как делать дела и избежать проблем с концессиями, какие у тебя, кажется, возникли в Чикаго. Я всегда чувствовала, Фрэнк, – отважилась сказать она, имея опыт прожитых с ним лет и без особой надежды быть услышанной, – ты слишком безразличен к чужим мнениям. Другие люди – мне все равно, кто они, – для тебя, кажется, не существуют. Отсюда и возникают все эти баталии вокруг тебя и дальше будут непременно возникать, если ты не станешь хотя бы чуточку более внимательным к мнению других. Я, конечно, не знаю, что у тебя на уме, но я уверена, если сегодня ты хочешь начать заново и будешь проявлять хоть немного доброты к людям, то я тебе скажу, тебя с твоими идеями и умением убеждать людей, когда тебе это надо, ничто не сможет остановить. – Тут она замолчала в ожидании, что ее слова вызовут какие‑нибудь комментарии с его стороны.

– Спасибо, – сказал он, – возможно, ты права. Я не знаю. Как бы там ни было, к лондонскому делу я отношусь серьезно.

Чувствуя, что он уже принял какое‑то решение, она продолжила:

– Конечно, что касается нас, я знаю – я тебе теперь безразлична и такой и останусь для тебя до конца дней. Теперь я это понимаю. Но я в то же время чувствую, что сыграла какую‑то роль в твоей жизни, и хотя бы за одно это – за все, что мы вместе пережили в Филадельфии и Чикаго – ты не должен выкидывать меня на помойку, как старую туфлю. Это несправедливо. И в дальней перспективе это не принесет тебе пользы. Я всегда чувствовала и теперь чувствую, что ты мог хотя бы для публики делать вид, будто мы все еще благопристойная семья; проявляй ко мне хотя бы капельку внимания и не оставляй сидеть здесь без дела неделя за неделей, месяц за месяцем без единого слова от тебя, без единого письма, без…