Стучитесь в личку
– Вкус к чтению нужно воспитывать с детства, – говорит мама и дает мне пьесы Островского. А я хочу читать мангу – там про настоящую любовь. Или «Поющие в терновнике» – тоже прелесть! Мне в нашей сельской библиотеке порекомендовали, тетя Маша. Они с мамой тезки. Но мама отобрала у меня книгу и назад отнесла. Еще и с тетей Машей поругалась, мол, она мне всякую макулатуру подсовывает.
– …Я, если бы знала, что так все сложится, и не приехала бы сюда… Ходила я в районо, ходила. Да, говорила…
Все‑таки странно, в школе – и мест нет. А у нас в деревне в этом году в первый класс пошел всего один человек. Хотя у Козловых дочке тоже семь лет, но она не пошла. Ее родители не пустили – они сектанты и со дня на день ждут конца света. А какая тут школа, когда конец света на носу?
Но я в это дело не верю – в конец света, вернее, не боюсь его. Потому что даже если он наступит, мы ведь все окажемся вместе. Снова все вместе: я, папа, мама и баба Лиза. И даже баба Валя будет с нами, хотя я ее ни разу в жизни не видела.
– …Ума не приложу, что теперь делать… Что? Ты в своем уме? Да мне наплевать, что он устроит! Век бы мои глаза его не видели…
– Мам, можно, я погуляю?
– Сиди читай! – рявкает мама на меня, а потом на тетю Ботю: – Только попробуй! И вообще, не вмешивайся – это семейные дела, понятно?
Я чувствую себя, как в клетке. Такая затюканная зверюшка в зоопарке, которая ест кашу из ведра и глядит на голубой клочок неба.
* * *
Опять приснился этот ужасный сон.
Мы едем на нашей старой зеленой машине, все вместе. Бабушка рядом с папой впереди, а мы с мамой на заднем сиденье. Окошки плотно закрыты, за ними проплывают горы. Это с одной стороны. А с другой – море. Мы поем какую‑то эстрадную песню – беззвучно, только широко открываем рты, как рыбы. Кажется, нам жутко весело – просто до чертиков.
Я поворачиваюсь к окну и на линии горизонта, там, где море соединяется с небом, вдруг вижу что‑то очень красивое и сияющее.
– Лиза, Морская птица! Смотри!
– Глупости, – холодно говорит бабушка, как будто у нее за пазухой килограмм ледышек. – Выдумала какую‑то птицу‑шмицу, представляете?
«Птицу‑шмицу?» – ужасаюсь я.
– Лиза, ты что?!
– Не фамильярничай, – строжится на меня мама.
Баба Лиза начинает надо мной смеяться, а за ней смеются мама с папой – громко и обидно. Мама даже строит рожи, а папа показывает мне, как маленькой, козу:
– У‑тю‑тю!
Мне становится противно. В машине душно и пахнет, как в зоомагазине. Я хочу вылезти из этой мерзкой вонючей машины.
– Ты куда собралась? – бабушка оборачивается, и я вижу, как ходит ходуном ее широкое морщинистое лицо.
Я вдруг понимаю, что это не Лиза! Это баба Валя – с траурной фотографии на маминой полке!
Они все смеются и смеются надо мной – снова беззвучно, как противные рыбы. А потом происходит затемнение, как в конце фильма.
* * *
Понимаете, мне тринадцать лет. Тринадцать! В тринадцать лет людей уже на дискотеки отпускают и к друзьям с ночевкой. А меня не то, что к друзьям, мне на море нельзя одной! Сидишь дома сиднем, с тоски можно умереть. У меня даже ноута нет, представляете?
Да и друзей‑то у меня никогда не было. В Фирсовке мама запрещала с деревенскими общаться, мол, они мне не ровня. У них гены какие‑то, потому что отцы – сплошь пьяницы. А по мне так лучше хоть какой‑то отец, чем вообще никакого.
После того как погиб папа, она два раза могла выйти замуж. Мама у меня очень даже ничего, только характер – сами знаете.
Ухаживал за ней один мужчина, дядя Гриша Акопян. Мы с его сыном в одном классе учились. Ухаживал, значит. Один раз даже, помню, зимой, привез целое ведро нарциссов. У него своя фура. Я нарциссы нюхаю и говорю:
– Мам, смотри, как он тебя любит! Это вообще!
А она мне:
– Чтобы я – замуж за разведенного? Придумай что‑нибудь поинтересней.
Потом появился Никанор Валерьевич, холостяк. Правда, ему пятьдесят три года. Зато две коровы, куры, гуси, поросята – полна коробочка, как у нас говорят. Он работал ветеринаром на ферме, тоже из бывших городских. Он маму очень любил! И меня тоже. Все‑время с «Рафаэлло» к нам приходил, это мои любимые конфеты.
– А мне Никанор Валерьевич нравится, – говорю. – Он добрый и анекдоты смешные рассказывает.
– За подачки тебя купил! – фыркает мама. – Гордость надо иметь, понятно?
Сказала, что никогда не пойдет за того, кто в пятьдесят три года еще холостяк. Потому что это ненормально.
А потом к нам уже больше никто не ходил. Маму в деревне побаивались. А ей все равно.
Но вообще, она у меня хорошая. Иногда ляжет на кровать, лицом в подушку и глядит куда‑то, глядит… Просто она папу до сих пор забыть не может.
Глава 4
Собачкин
Когда мне грустно, я сажусь у окна, смотрю на море и рисую птицу. Голубую птицу с крыльями и человеческими чертами.
– Она обязательно прилетит, вот увидишь, – говорит баба Лиза. – Давай посидим еще немножко.
Мы сидим – на обрыве, на складных брезентовых стульчиках. Холодно, ветер продувает сквозь вязаную кофту, треплет поля бабушкиной широкополой шляпы. Но она у нее на резиночке – не сорвешь!
