Стучитесь в личку

– Я смотрю.

– Ну, что ты видишь?

– Я тебя вижу.

– А бабушку? Ты бабушку видишь? – волнуется бабушка.

И тут до меня доходит! Бабушки ведь какие? Седые и в платочках. В лучшем случае в огромных мохеровых шапках и пахнет от них котами или пирогами с капустой. А от бабушки пахнет французскими духами, и еще она носит длинный рыжий кудрявый искусственный хвост на голове. Это когда без шляпы.

– Нет, – говорю, – никакой бабушки здесь нет.

– Вот видишь! – радуется бабушка.

– А как тебя тогда называть?

– Давай просто Лизой.

– Но ты же мне все‑таки бабушка, – нервничаю я. – Про бабушек так ведь не говорят.

– А мы будем, ладно?

– Ладно. Только ты меня тоже Валей не называй.

– Хорошо. Давай я буду звать тебя котиком Тарасиком.

– Меня уже так папа называет.

– Нуууу… – тянет Лиза, – давай тогда Собачкиным. Хочешь?

 

Глава 5

Позапозавчерашний батон

 

– Зачем ты так сказала? Что папа умер?

– Потому что это правда. – Мама режет на кусочки морковь для жаркого: ток‑ток‑ток‑ток по доске.

– Мама! Как ты так можешь? Он ведь живой.

– Он нас бросил, а это – хуже, чем если бы он на самом деле умер.

Мама разрезает не морковь, а кухонное пространство. В одном кусочке я, в другом – она со своим острым ножом.

– Кому хуже? Тебе? – я вдруг начинаю злиться. – Меня же в школе сироткой дразнили! Мне же сны снились! Я же все время думала, что у меня папы нет!

– А у тебя его и нет, – спокойненько так отвечает мама. – Он предал тебя. Он женился на другой женщине. Ты ему не нужна, понятно?

– Нужна! Он мне сам сказал. Это ты ему не нужна!

– Не ори, хозяйка услышит, – мама невозмутимо вываливает свою дурацкую морковь в сковородку.

– Да мне пофиг!

– Выбирай выражения! Сказал он ей! Он тебе сейчас и не такого наговорит. Очнулся через восемь лет, говорун.

– Папа меня искал! Он же писал мне! Почему ты мне его письма не показывала?

– Не показывала для твоего же блага.

– Ты врешь! Все врешь! И все время врала!

– Успокойся, сказала. Лучше послушай меня, – говорит мама ледяным тоном и включает газ под сковородкой. – Твой отец – подлый человек. Ты не знаешь и половины того, что… – она вдруг замолкает.

– Чего?

– Не важно… Дочка… – мама вдруг вся как‑то обмякает и опускается на табурет.

Мне становится страшно. Ей что – плохо?

Я привыкла, что мама всегда одинаковая – строгая и… Да, черствая, как позапозавчерашний батон. Как будто ее, как Железного Дровосека, сделали из железа, а внутрь положили только вот эти строгость и черствость. И больше ничего не положили.

– Я тебе не сказала правды тогда, – говорит мама с табурета, – но я сделала это ради твоего же блага. Я хотела, чтобы ты помнила папу хорошим. Чтобы тебя вся эта грязь не касалась… В той ситуации это было самое лучшее, что я могла для тебя… для нас с тобой сделать, – мама подходит к окну и смотрит во двор, как будто кого‑то ждет. – Я, наверное, виновата перед тобой.

Во дворе между пальмами кто‑то натянул веревку с мокрым бельем. С семейными трусами и майками. А на скамейках сидят старушки и кричат своим внукам, чтобы они не хватали Степана за лапы. Но внуки все равно хватают этого Степана.

– Прости.

Я подхожу к маме – у нее уставшее белое лицо без косметики, и она похожа на медузу, которую вышвырнуло прибоем на берег.

– Обещай, что никогда больше меня не обманешь.

– Обещаю, – кивает мама.

Она никогда не пользуется косметикой. Только ночным кремом, который вкусно пахнет какими‑то цветами. Так пахнет на лугу в километре от Фирсовки, когда июль и только что прошла гроза.

Мне хочется обнять маму, но вместо этого я говорю:

– Папа меня в гости позвал.

– Нет.

– Ну мама!

– Даже и не думай, – она моментально становится прежним черствым батоном.

– Но почему? – к горлу опять подкатывает злобный шарик. Я вскакиваю.

– Сиди, – командует мама. Иногда мне кажется, она путает меня с собачонкой. – Ты не будешь с ним общаться. Я запрещаю, понятно?

– Понятно.

– Мой руки, и будем ужинать.

– Не хочу, – говорю я и иду в комнату, но на пороге останавливаюсь. Дверь в комнату Глафиры Леопольдовны быстренько закрывается.

– Мама, а баба Лиза?..

Мама качает головой.

Я не стала спрашивать у нее, отчего умерла бабушка. Мне почему‑то было уже все равно.

 

* * *

А с папой мы все‑таки стали общаться. Все вышло из‑за школы. Вернее, из‑за тети Боти. Это она рассказала папе, что мы вернулись в город и что меня не берут в школу.