Стукин и Хрустальников. Банковая эпопея
– Когда же это я обещался?
– Как когда? Вы три раза обещались. Да и стоит. Кабы не я с моим кротким характером, разве бы Елочка так на вас сердилась за вашу ветреность?
– Ну, обещался, так получайте сегодня сто рублей на лисью шубу. Сегодня я добр.
– На лисью‑то шубу сто рублей? Что вы! Да разве можно на сто рублей?..
– Отчего же?.. Вот эдакие миленькие Елочки не могут ходить в сторублевых шубах, – проговорил Хрустальников, взяв ручку Еликаниды Андреевны и целуя ее, – а матерям Елочек сторублевые шубы за глаза…
– К чему такой тон? К чему такой тон с маменькой? – перебила Еликанида Андреевна и отдернула руку. – Я не люблю этого.
В дверях показалась старуха Битюгова.
– Ну давайте сто рублей на шубу, – сказала она. – Уж ежели сказали, то давайте сейчас, а то потом и от этого откажетесь.
– Маменька! Как вам не стыдно? И при постороннем человеке! – остановила ее Еликанида Андреевна.
– Э! Что тут стыдиться! Стыд – не дым, глаза не ест! Давайте… А у меня уж старая‑то шуба ой‑ой как плоха.
Хрустальников полез в бумажник и вынул сторублевую бумажку.
– Спасибо. Доброму вору все впору. Ведь вот вы теперь немножко подшофе, а с вас только тогда и взять, когда вы подшофе. А от трезвого от вас, как от каменного попа, железной просвиры не допросишься, – говорила она. – Ну‑с, чай готов… Идите в столовую чай пить, – прибавила она.
– Сюда подавайте, сюда. Здесь теплее и уютнее. Да наконец, мы уже и уселись так хорошо, – отвечала Еликанида Андреевна.
Чай был подан в будуарчик.
Глава XIII
Всё еще во втором гнезде
Хрустальников и Стукин сидели в будуарчике у танцовщицы Еликаниды Андреевны Битюговой и пили чай с коньяком. Тут же присутствовала и маменька Еликаниды Андреевны, громко схлебывая чай со своего блюдечка и держа за щекой кусок сахару, так как пила вприкуску.
– Вот уж ведь я теперь и в хорошем теле, дочка моя, кажется, слава тебе Господи, в люди вышла и меня в люди вывела, а не могу я никак привыкнуть, чтобы этот самый чай пить внакладку, – говорила она в свое оправдание.
– Вприкуску больше выпьешь‑с, – поддакнул Стукин, сидевший в углу и державший в руках стакан чаю, куда ему Хрустальников обильно влил коньяку.
Еликанида Андреевна вскинула на Стукина глаза и сказала:
– Мосье… Как вас? Я все забываю… Зачем же это вы в угол‑то забились? Садитесь сюда к нам поближе. Придвиньтесь к столу.
Стукин придвинулся к столу.
– Нет, в самом деле: как вас величать по имени и по отчеству? – спросила хозяйка.
– Игнатий Кирилыч.
– Прекрасное имечко. У нас во дворце камер‑лакея одного Игнатьем Кирилычем звали, – вставила свое слово маменька. – Или нет, не Игнатий Кирилыч, а Панфил Кирилыч, – прибавила она.
Хрустальников взглянул на Стукина и засмеялся.
– Эдакая рожа! Ведь уродит же Бог эдакую рожу! – проговорил он. – Елочка, взгляните, ангел мой, на его нос. Не нос, а утюг. Две капли воды утюг. А глаза… точь‑в‑точь как у рака. Хоть бы ты очки, Стукин, носил, что ли. Все‑таки был бы приличнее.
– Ежели вы желаете, Лавр Петрович, то я с удовольствием буду носить очки.
– Желаю, даже очень желаю. А то суди сам: ведь твоими глазами ты можешь пугать женщин. Вот, например, Елочка… Она беременная женщина… Ну что, если вдруг?.. Елочка, он вам не страшен?
– Нисколько. Они даже очень приятный мужчина. Мне вот страшно только одно, что вы много коньяку себе подливаете.
– Ах, Еликанидушка, что это ты все оговариваешь Лавра Петровича! – вступилась мать. – Да и пускай их пьют. При их богатстве пилось бы, да елось, да дело на ум не шло. Кроме того, когда они немножко выпивши, в сто раз добрее. Я люблю, когда они выпивши. Вот давеча мне на шубу сто рублей подарили. У вас где фабрика, Игнатий Кирилыч? – обратилась она к Стукину.
Стукин захихикал.
– Никакой у меня фабрики нет‑с. Это Лавр Петрович все из головы сочиняют.
– Врет, врет… Есть… У него фабрика шелковых материй, и вы смело можете попросить у него атласу на покрышку вашей шубы.
– А что же? Я бы хоть за деньги у них купила с фабрики. Только бы они мне на мое сиротство подешевле отпустили, – отвечала маменька.
– Маменька! – остановила ее Еликанида Андреевна.
– Зачем за деньги? – продолжал Хрустальников. – Что ему стоит? Он просто‑напросто вам подарит. Велит отрезать двадцать аршинов и подарит.
– А подарят, так тем для меня лучше, тем приятнее.
– Маменька! Да разве вы не видите, что Лавр Петрович шутит!.. – еще раз сказала Еликанида Андреевна.
– Я шучу? Нисколько, – сказал Хрустальников. – Что, брат, за причина, Стукин, что Елочка не хочет тебя признать за фабриканта и богатого человека? А между тем он не только богач, но и родовитый человек. Его род идет прямо от Адама. Его предков несколько раз драли в татарской Орде у Чингисхана, при царе Иване Грозном они были биты батогами нещадно, потом им были урезаны носы и уши. Как твоего предка‑то звали, которого отодрали в Орде? – обратился он к Стукину.
– Не знаю, Лавр Петрович, не слыхал…
– Про Орду‑то?
– Нет, не про Орду, а про то, что драли.
– Какой вздор! Ну, в Орде не драли, так где‑нибудь на конюшне драли.
Хрустальников начал зевать и по временам клевал носом. Глаза его слипались. Разговор не вязался.
– Прилягте вы, Лавр Петрович, соснуть на часок, – начала маменька Еликаниды Андреевны. – Прилягте, а мы вас потом разбудим.
– Действительно, я прилягу… – согласился Хрустальников, поднимаясь с места. – А этот урод пусть посидит здесь и подождет меня. Я посплю, а потом мы пошлем за тройкой и поедем прокатиться в «Аркадию». Там и поужинаем. И мне надо проветриться, да и Елочке не худо погулять.