Тегеран-82. Начало

Вверху было намного прохладнее. С гор, звонко журча, сбегали прозрачные арыки. Кругом росли какие‑то неестественно синие цветы и пронзительно кричали птицы. Горы возвышались над нами сурово и безмолвно, а воздух был густой и упоительно‑вкусный.

Все это было совсем не похоже на все то, что я видела раньше. И я почувствовала нечто, еще мною не испытанное. Что‑то вроде признания ничтожества наших сует перед величием природы.

Мы полюбовались панорамным видом на город со смотровой площадки, потом поднялись ещё выше и обнаружили живописный уединенный водопад.

Мама потребовала, чтобы папа достал наш «Зенит» и сделал фото на память. Это было наше первое и последнее тегеранское фото «Зенитом». Вскоре папа обменял его в какой‑то лавке на Бозорге на новенькую мыльницу «Canon», по степени волшебности она тогда приравнивалась к скатерти‑самобранке и ковру‑самолету. Зато в Тегеране, говорят, по сей день можно приобрести советские фотораритеты.

Еще выше водопада мы обнаружили нижнюю станцию канатки, ведущей к вершине Точаля. Тогда мама и изрекла сакраментальную фразу, которая застряла у меня в голове, образовав то, что папа называл «идефикс».

– В этой стране не может быть ничего исправного! – твёрдо заявила мама. – Они наверняка не ремонтировали эту штуку с тех пор, как шахская семья перестала кататься на лыжах! А может, ещё и нарочно подпилили! Запомни – никогда! Я запрещаю!

Свою грозную тираду она изрекла ещё до того, как я успела захотеть прокатиться.

Мы с папой, не сговариваясь, поняли, что сейчас лучше не связываться.

Только папа рассчитывал, что я забуду про канатку, но у меня, видимо, вместо пищевой появилась аллергия на слово «нельзя». А уж тем более, на жуткое словосочетание «нельзя никогда». Я находила в нем некую безысходную обреченность, и мне неосознанно хотелось скорее это исправить. И, как я уже упоминала, я не успокоилась, пока несколько месяцев спустя папа не посадил меня на эту «неисправную» канатку, заодно хитро доказав, что наша мама всегда права.

Но в тот самый первый раз вместо катания мы попили горячего сладкого чаю с ширини в ресторанчике‑шале, где в шахское время горнолыжникам подавали глинтвейн.

И тут в звонком прозрачном воздухе ощутимо потянуло прохладой и до нас долетели первые звуки вечернего азана: они поднимались из города, лежащего у нас под ногами, вверх к небесам, будто дым из трубы. И не успели мы расплатиться за чай, как город внизу погрузился во тьму.

Мы заторопились вниз. Пешие тропы подсвечивались, но после революции электричество стали экономить, и лампочки горели через одну. К «жопо» мы добрались уже в кромешной тьме. Я очень замёрзла и мама ворчала, что «никто даже не подсказал взять кофту, а ведь не все тут выросли в диких горах».

Мы скорее забрались в машину, папа включил мотор и печку, и мы поехали.

– Как‑то подозрительно темно! – волновалась мама на переднем сиденье. – Это нормально?

– Экономить уличное освещение в революционное время нормально! – отзывался папа.

– Да нет, уличные фонари как раз горят! А у нас перед машиной темно! А у других светло!

– Ирина, тебе кажется! – уверял её папа, но ехал все медленнее. И в конце концов остановился у обочины.

– Что случилось? – настороженно спросила мама.

– Ничего, – ответил папа, ковыряясь где‑то возле руля.

С обеих сторон узкой дороги, спускающейся с гор к широкой хиябан‑е‑Чамран, к нам подступали густые заросли каких‑то деревьев, похожих на оливковые. Но впотьмах они казались черными и страшными джунглями. Мне даже стало слегка не по себе.

– Раз так темно и вокруг ни души, я пойду пописаю! – решительно заявила моя мама.

Ничего подобного от нее никто не ожидал! До того дня она утверждала, что ходить «по маленькому» под куст – верх неприличия и говорит о том, что человек воспитывался в лесу среди диарей. Слово «дикари» служило маме для определения всего, что она считала неприличным. А тут нате вам – сама под куст!

– Далеко не отходи! – напомнил ей папа так обыденно, будто мама ходила под куст каждый день. А как только она вышла, шепнул мне:

– Я не знаю, как здесь включаются фары!

Переключатель света в «жопо» оказался не там же, где в советской машине, на которой папа учился водить.

На тот момент я уже прожила с нашей мамой девять лет, всего на два года меньше, чем с ней прожил папа, поэтому мне не надо было объяснять, почему она не должна об этом знать.

– Давай вместе нажимать все кнопочки, которые есть! – великодушно предложила я свою помощь и перелезла на переднее сиденье.

Через минуту, когда мама вернулась, папа заявил, что хочет проверить уровень масла в двигателе и ищет соответствующий датчик. А ему помогаю, высматривая «молодыми глазами» значок, изображающий масло.

Что такое моторное масло и чем нам грозит его низкий уровень, мама не знала и потому успокоилась.

А ещё через минуту вспыхнул свет, да такой яркий, что осветилась вся горная дорога.

Довольный папа нажал на газ, и мы очень быстро добрались домой. То ли обратный путь всегда короче, то ли папа уже приноровился ловко лавировать по кривым коротким улочкам.

На въезде в ворота госпиталя дежурный вахтёр Арсен сказал папе в окно что‑то на фарси. Папа схватился за голову, выскочил из «жопо» и стал объяснять что‑то, судя по реакции вахтера, очень смешное. Арсен захлебывался от смеха, хлопая себя по коленкам и по лбу.

– Что он тебе сказал? – строго спросила мама, как только папа вернулся за руль.

– Уважаемый, сказал он, выключите, пожалуйста, дальний свет, а то пациенты ослепнут! – ответил папа.

Оказалось, мы с папой включили не ближний, а дальний свет, а он в «жопо» оказался на редкость мощным. И с этими ослепляющими прожекторами вместо фар спустились благополучно с гор, слепя по дороге водителей на хайвее и пешеходов на маленьких улочках. И никто из тегеранских автолюбителей, так любящих гудеть просто так, от хорошего настроения, ни разу нам даже не бибикнул! Как пояснил папе Арсен, иранцы рассуждают так: мало ли, а вдруг этот человек плохо видит в темноте, грех на него гудеть и еще больше пугать! Вот такой у иранцев «автотааруф».

А с папой у нас с тех пор возникло что‑то вроде клуба тайных заговорщиков, которые не должны выдавать Ирине‑ханум мелкие оплошности друг друга. Папе ведь тоже от нее доставалось.

* * *

Самый быстрый путь в надувной «Курош» был по Шахиншах‑экспрессвей, это скоростное шоссе проходило рядом с нашим госпиталем. Но я попросила папу поехать через Джордан, самую дорогую улицу Тегерана. Я любила рассматривать этот бульвар, сохранивший следы недавней красивой жизни. При шахе на Джордан‑стрит были бутики самых дорогих мировых марок, но сейчас почти на всех были опущены жалюзи.