Трое неизвестных

– Уходите! – резко крикнул он Алке и Вартанову. – Сейчас сюда ментовку вызовут.

Как потом рассказывали в широких институтских кругах, именно Сережа Садофьев спас положение своей собранностью и решительностью.

 

Наверное, ошибаюсь, но мне кажется, что именно в это время появилась серия анекдотов про чукчей, и среди них тот анекдот, где была фраза: «Чукча не читатель, чукча – писатель!» Так вот, студент литературного института был именно читателем в первую очередь. Писателем во вторую. Что там напишется, это мы еще посмотрим, а вот по части чтения студент Лита – впереди планеты всей. И особенно налегал он на литературу именно запрещенную. На общих собраниях студентов ректор Владимир Федорович Пименов тряс угрожающе пальцем, предупреждая нас от чтения Набокова, но даже он понимал, что слушатель его вуза не может ограничиться по этой части одним лишь Сартаковым, иначе из него получится в результате этого чтения всего лишь маленький Сартаков. А это никому не надо. Конечно, оставались еще Пушкин с Толстым не полностью прочитанные нашим студентом, но все же тяга мысленная за рубеж если и не поощрялась, то не каралась.

Общежитие Лита представляло собой что‑то вроде книжной биржи, где постоянно шел обмен активами. Активы эти делились на несколько видов.

Во‑первых, оригинальные тексты издательства имени Чехова и других. Они поступали на биржу из библиотек писательских дочек, в значительном количестве учившихся в институте. Что интересно, только дочек, сыновей тех же писателей в институте почти не было. Писатели разъезжали по заграницам и привозили многочисленную запрещенную литературу. В доме каждого уважающего себя сочинителя был шкаф с такой литературой. Дочери, как правило, не были жмотами, и делились продукцией с однокурсниками, с которыми дружили.

Во‑вторых, ксероксы. В Москве была уже тогда распространена по всяким НИИ масса этих полезных приборов, сами студенты или их знакомые устраивались на работу, чаще ночную, в эти заведения, и там, аккуратно сбив счетчик, тиражировали запрещенку. Дальний потомок станка Гутенберга успешно боролся с ограничениями по части печатной продукции.

В‑третьих, книжки, отснятые на фотопленку, кое‑как проявленные и переплетенные, тоже находились в обороте.

И наконец, бледные машинописные копии, обычно третьи, четвертые, первые почему‑то не попадались никогда.

Делились они еще и по степени ответственности, которую пришлось бы нести, если бы они попались на глаза представителям власти. Не знаю, правда или нет, но за том «Архипелага» Солженицына, «Большой террор» Конквеста неаккуратному пользователю могли грозить серьезные неприятности, вплоть до уголовной статьи.

Почему‑то преследовалась «Лолита», а «Тропик Рака» нет.

На общежитской кухне мог вполне состояться такой диалог: «Саня, я закончил Гумилева! Гони моего Ходасевича».

«Зияющие высоты», как ни странно, равнялись в обменном смысле примерно «Чонкину», а «Закат Европы» (почти всегда только первый том и непереплетенный) Леонтьеву или Бергсону.

Такие книги или прочитывались за ночь, или хранились на полке над кроватью, как любимое чтение.

Миша Вартанов со своей неугомонной тягой к активной деятельности встал на тропу незаконного культуртрегерства. Нашелся земляк ростовчанин, чем‑то обязанный его отцу Михаил Михалычу, в ведении у него был тот самый ксерокс, Миша наладил его соответствующим способом и открыл широкое производство ходовой литературы.

Через того самого сталкера Юру, бывшего однокурсником Оли Солоухиной, он добывал шедевры из книжного шкафа, стоявшего у метро «Аэропорт». Владимир Алексеевич ездил по заграницам непрерывно, и выбор был богатейший. «Москва – Петушки», «Мы», «Дар», «Котлован» ну и т. д.

После известных событий он отселился в комнату к Садофьеву, видеть Шардакова не мог. И хотя Леша пребывал несколько дней в больнице с зашитым ранением, Вартанов не хотел даже условно делить с ним одно жизненное пространство. Вскоре он снял квартиру в Москве, сообщил отцу, что женится, и тот подкинул средств. Комнату же Сергей сделал своей оптовой базой, именно там складировалась запрещенная литература, вышедшая из чрева поврежденного ксерокса.

У Садофьева с Вартановым отношения не стали закадычными. Явление такой кометы, как Алка, разрушило тройственный союз, казавшийся незыблемым. От возвращения Шардакова из больницы Садофьев тоже не ждал ничего хорошего, хотя его позиция в отношении друга выглядела безупречной. Но что толку, когда Машкалова принадлежала теперь другому.

База не база, но одновременно папок двадцать‑тридцать под кроватью, которая считалась теперь кроватью Вартанова, постоянно лежало. Вскоре он где‑то раздобыл переплетную аппаратуру, и дело пошло совсем хорошо.

Все описанные выше события вместились в какие‑нибудь шесть недель институтской жизни, дальше жизнь пошла много ровнее. Через месяц Вартанов и Машкалова поженились. Садофьев не пошел на финальную пьянку, чем снискал совершенно незаслуженную благодарность Шардакова. У Сергея, как потом выясниться, были свои основания для такого поведения.

Родители Алки не приехали, но присутствовал весь их переводческий семинар, что придало мероприятию оттенок какого‑то торжества из области советско‑болгарской дружбы. Был руководитель переводческого семинара, кстати, тоже болгарин Божидар Жеков, он произнес настолько витиеватый тост, что его прервали нетерпеливыми аплодисментами.

Невеста была необыкновенна. Конечно, никакого белого платья: кремовый югославский костюм, прозрачный шарф на лилейной шее ну и все такое прочее.

Михаил Михалыч, батюшка Миши (мама умерла), очень похожий на телеведущего Диброва, который станет популярен лет через тридцать, прослезился и объявил, что если первый ребенок будет мальчик, то он подарит молодым машину. Подарок щедрый, но слишком условный.

Плясали до упаду.

С наступлением ночи молодые уехали в свои новые апартаменты, а действие переместилось в общежитие, где продолжалось до самого утра.

В те дни бурлила не только жизнь личная и семейная, но и литературная. Только‑только оформилось новое художественное течение – метаметафоризм. Имена участников этого течения сейчас известны широко – Алексей Парщиков, Иван Жданов, Александр Еременко. Идеологическим дядькой этой группы молодых поэтов был популярный преподаватель Лита Константин Александрович Кедров, сам являвшийся изрядным поэтическим сочинителем, но временно отложившим свою личную лиру ради продвижения идей ближайшего литературного будущего.

Да, как я уже сказал, молодых богатырей было три человека, это было сделано специально, потому что в таком виде реальность охотнее потребляет новое явление. А вокруг вилось еще немало талантливых парней и девиц, тоже присягнувших метаметафоризму. И далеко не все они кучковались в Лите, подтверждая старую ревнивую мысль, что научить таланту нельзя, он так же, как дух, дышит, где хочет.

Сережа Садофьев в силу принадлежности к семинару Александра Алексеевича Михайлова оказался чуть ли не в центре формирования нового литературного циклона. Он так же, как Илья Кутик, Юра Кабанков, Миша Попов, составлял круг еженедельного общения Алексея Парщикова, получал последние сведения с фронтов нешуточной борьбы, кипевшей по периметру нового явления, и даже несколько раз оказывался на маевках главного штаба, проходивших на даче Алексея.