Тщеславие и жадность. Две повести

– Ну, один‑то раз в неделю можно. Задерживать мы не будем, и к часу всегда можете дома быть. Ужин будет ровно в двенадцать на столе.

– Вот ужинать‑то и запретили.

Подпругин развел руками и даже отодвинулся на кресле.

– Алексей Порфирьич, пощадите! Как же у меня мой журфикс без такого крупного деятеля обойдется? – произнес он. – А между тем у меня гости будут все на подбор: генерал Тутыщев, Бутыхов, баронесса фон Дорф, Гвоздь Гвоздевский, Белослонова.

– Стара стала, припадать стала. Не могу… – ткнул себя двумя пальцами в грудь Поваляев.

– Да уж понатужьтесь как‑нибудь. Ну, к ужину мы уж вам отдельно что‑нибудь легкое: бульону из ершей с греночком. Да ведь и рябчик не вредит.

– Все вредит, что на ночь.

– Нет уж, Алексей Порфирьич, вы, пожалуйста… – упрашивал Подпругин, встал и поклонился. – Навестите мою хату убогую.

– Ужинать‑то мне нельзя оставаться, и обязан в двенадцать часов спать.

– Алексей Порфирьич, в крайнем случае вы можете и не ужинать, а так с нами посидеть, партию в винтик вам устроим, с генералами посадим.

– Странный ты, Анемподист Вавилыч… Правильно я? Анемподист Вавилыч?

– Да‑да‑да… А только уж вы дайте слово.

– Как я могу дать слово, ежели мне доктора запрещают по ночам выезжать!

– Ну, хоть на винтик‑то, на винтик, чтобы до ужина только посидеть.

– И винт‑то для меня не одобряют. Горячиться не велено.

– Да горячиться не придется.

– А это уж не игра. В том‑то вся и игра состоит, чтобы поругаться.

– Алексей Порфирьич, я не уйду, пока мне слово не дадите. А то вдруг к своему‑то брату купцу да отказ! Хорошо это?..

– Хе‑хе‑хе… – тихо рассмеялся Поваляев. – Вот пристал‑то!

– Да как же не пристать‑то! Хочется, чтобы вы мою хату убогую посмотрели.

– Слышал, слышал я, что на диво выстроился и отделался.

– Да уж, денег не жалел, когда строился. Что жалеть? Господи! Умрем, все равно все оставим, и все прахом пойдет. Так можно надеяться, Алексей Порфирьич?

– Да постараюсь, постараюсь не надолго приехать.

– А там уж мы не выпустим. Ну спасибо. – И Подпругин, протянув ему руку, крепко пожал ее.

Спросив Поваляева, «как дела идут», и получив ответ, что «без дел», Подпругин начал прощаться.

– Теперь к Завзорову заеду. Тоже по этому же делу, – сказал он.

– Кажись, в Москву он завтра едет.

– Ну?! Батюшки! Да что же это такое! А я на него, как на каменную стену…

– Вчера виделись на бирже, так он говорил.

– Не отпустим. Что такое?.. Может и после вторника в Москву‑то.

– Так во вторник? – спросил Поваляев.

– Во вторник, – ответил Подпругин и, еще раз пожав хозяину руку, стал направляться к двери.

Хозяин проводил его до двери.

 

XIII

 

От Поваляева к Завзорову пришлось ехать Подпругину с Калашниковского проспекта на Васильевский остров. Завзоров и сам жил там, и там же имел свою торговую контору. Подпругин велел кучеру торопиться, но, когда они выехали на Невский, он тотчас же сообразил, что ему по дороге лучше заехать в Заграничный банк, помещающийся близ Невского, и узнать, не сидит ли там в правлении один из заправил этого банка Моисей Соломонович Линкенштейн, и ежели он там, то пригласить и его на журфикс, а уж из банка ехать к Завзорову на Васильевский остров, что и сделал.

Через две‑три минуты рысак Подпругина остановился около банка. Подпругин вышел из саней и направился в подъезд.

– Моисей Соломонович здесь? – спросил он швейцара.

– Только что приехали. Пожалуйте.

Подпругин сбросил ему на руки свою шубу и, сняв калоши, направился по лестнице, устланной пробковым ковром, в помещение банка во второй этаж.

Небольшое помещение банка было переполнено публикой. У решеток кассиров стояли артельщики в чуйках и с мешками, пришедшие или положить деньги на текущие счета, или взять их с текущего счета, у столиков для публики сидели клиенты банка, выписывающие чеки или ожидавшие свои расчетные книжки, пока в них запишут вклад. Из‑за решеток кассиров и контролеров выглядывали юркие носатые семитического типа конторщики, представляющие резкий контраст с чисто славянскими типами русобородых артельщиков, помещавшихся вместе с ними за решетками. Банк состоял из анфилады комнат, в глубине которой виднелась запертая дверь с надписью золотыми буквами на черной стеклянной дощечке: «Правление». Подпругин подошел к этой двери и сказал стоявшему около нее артельщику:

– К господину Линкенштейну… Скажите, что Подпругин.

– Сейчас доложу… – был ответ.

Артельщик скрылся за дверью, вернулся и отрапортовал:

– Сейчас выйдут. Потрудитесь присесть.

«Фу, черт возьми! Жидюга даже в правленской комнате меня принять не хочет, – подумал Подпругин, и это больно его кольнуло. – Звать ли уж на журфикс‑то? Что он о себе, в самом деле, думает? Ну его к лешему! – мелькнуло у него в голове, однако он стал прохаживаться по комнате и наконец присел на стоявшую у стены скамейку с камышовым сиденьем. – Право, не позову. Выйдет он ко мне, а я у него порасспрошу что‑нибудь о банковых акциях, что, мол, хочу купить полсотни, так как, мол, дела теперь и стоит ли дать биржевую цену», – рассуждал он.

Прошло минуты три, а Линкенштейн не показывался.

«Пархатый… Еще ждать себя заставляет! – мысленно ругался Подпругин. – Закурю сигару, – решил он. – Что это он меня за просителя воображает, что ли?»

Подпругин вынул из кармана сигару и спички и закурил, а Линкенштейн все еще не показывался.

– Скоро он там? – спросил Подпругин артельщика.

– Не знаю‑с… Сказали, что сейчас… С нашим корреспондентом они там, с господином Моргулиенсоном, который заграничные письма пишут.

– Верно ли вы сказали фамилию?

– Вы господин Подпругин. Я вас знаю.