Туннель

Часть первая

Самым крупным событием зимнего сезона в Нью‑Йорке в этом году было открытие нового великолепного концертного дворца, выстроенного на Мэдисонской площади. Открытие новой залы ознаменовалось необычайным концертом. Оркестр состоял из двухсот двадцати музыкантов, и каждый из них был всемирно прославленным артистом. Дирижировать этим удивительным оркестром был приглашен немецкий композитор, окруженный ореолом мировой славы, получивший за один вечер неслыханный гонорар в шесть тысяч долларов.

Цены на места поразили даже Нью‑Йорк. Дешевле тридцати долларов не было ни одного места в зале, а барышники, торговавшие билетами, поднимали цену за ложу до двухсот долларов и выше. Но каждый, кто считал себя принадлежащим к «обществу», не смел пропустить этого вечера.

К восьми часам Двадцать шестая, Двадцать седьмая и Двадцать восьмая улицы, а также Мэдисон‑авеню были запружены шипящими и нетерпеливо вздрагивающими автомобилями. Барышники, торгующие билетами, всю свою жизнь проводящие среди фыркающих автомобилей, покрытые потом, несмотря на двенадцатиградусный мороз, бросались с безумной отвагой, зажав в руке пачку долларов, в середину бесконечного, стремившегося к площади потока яростно гремящих экипажей. Барышники вскакивали на подножки, на места шоферов и даже на крыши автомобилей и пытались заглушить грохот моторов своими охрипшими голосами: «Here you are! Here you are!»[1] – «Два места в партере, десятый ряд! Одно место в ложе… Два места в партере!..» Косой град внезапно очистил улицу, точно залп пулеметов.

Но как только открылось окно в автомобиле и раздавалось: «Сюда!», барышники мгновенно появлялись опять и ныряли среди экипажей, как водолазы. Пока они устраивали свои дела и набивали карманы деньгами, на лбу у них замерзали капли пота…

Концерт должен был начаться в восемь часов, но и в четверть девятого необозримая вереница экипажей ждала очереди, чтобы подъехать к сверкающему огнями среди мрака и сырости красному балдахину у входа в новый музыкальный дворец. Под крики барышников, фырканье моторов и стук града, барабанившего по крыше балдахина, выходили из подъезжавших экипажей всё новые и новые группы людей, на которых толпа, стоявшая темной стеной у входа, смотрела с жадным любопытством: драгоценные меха, затейливые прически, сверкающие камни, возгласы, смех и ножки в шелковых чулках и белых туфельках…

Представители изысканного общества Пятой авеню, Бостона, Филадельфии, Буффало и Чикаго наполняли торжественный гигантский натопленный зал, весь в золоте и пурпуре, воздух которого в течение всего концерта дрожал от тысяч быстро колыхавшихся вееров. От белых плеч женщин поднималось облако одуряющих ароматов, иногда совершенно исчезавших в простых запахах лака, штукатурки и масляной краски, присущих новым зданиям. Неисчислимые электрические лампочки на потолке и на хорах блестели так ярко и резко, что только очень крепкие и здоровые люди могли выносить этот поток света.

Парижские художники ввели в моду в эту зиму маленькие венецианские чепчики, которые дамы надевали на низкие прически. Паутинные ткани из кружев, серебро, золото, вышивки и кисти из драгоценностей, жемчуг, бриллианты ослепительно сияли. Так как веера непрерывно дрожали и головы были в постоянном движении, то над перекошенным партером непрерывно искрились и сверкали снопы лучей и то там, то тут вспыхивали огнями бриллианты.

Над этим обществом, столь же новым и пышным, как и концертный зал, неслись звуки музыки старого, давно вышедшего из моды композитора…

Инженер Мак Аллан со своей молодой женой Мод занимал маленькую ложу у самого оркестра. Гобби, его друг, строитель дворца на площади Мэдисон, предоставил в распоряжение Аллана эту ложу бесплатно. Аллан приехал сюда из Буффало, где находилась его фабрика стальных инструментов, не для того, чтобы слушать музыку, в которой он ничего не понимал, а ради десятиминутного разговора с железнодорожным магнатом и банкиром Ллойдом, одним из самых могущественных людей в Соединенных Штатах и одним из богатейших людей земного шара. Встреча с ним имела огромное значение для Аллана.

Вечером, в поезде, Аллан не мог победить своего волнения, и в тот момент, когда он увидел, что ложа, находившаяся напротив – ложа Ллойда, – была пуста, им овладело то же странное беспокойство. Но через несколько минут он заставил себя смотреть на вещи спокойно.

Ллойда еще не было. Но, может быть, он и не будет здесь! А если даже приедет, то и это еще ничего не решает, несмотря на торжествующий тон телеграммы Гобби.

Аллан сел, как человек, решивший ждать и вооружившийся для этого необходимым терпением. Он удобно расположился в кресле, утонув широкими печами в мягкой спинке, вытянул ноги и спокойно осмо трелся кругом. Он не был высок, но широкоплеч и крепко сложен, как боксер. У него была крупная голова, скорее четырехугольной, нежели продолговатой формы, а безбородое сухое лицо отличалось необычайной смуглостью и было покрыто веснушками. Даже теперь, зимой, на щеках у него виднелись следы веснушек. Как у всех, волосы его разделялись ровным пробором; они были темны, мягки, с медно‑красным оттенком. Глаза Аллана лежали глубоко в глазных впадинах – светлые, голубовато‑серые, с детским выражением. Аллан в общем был похож на морского офицера, только что вернувшегося из плавания, надышавшегося свежим воздухом и сегодня случайно надевшего фрак, который был ему не совсем впору. По первому взгляду он производил впечатление здорового, немного грубоватого, но всё же добродушного человека, довольно интеллигентного, ни в коем случае не выдающегося.

[1] Сюда! Сюда! – Здесь и далее – примеч. переводчика.