Волчий сон
Молодая лосиха с двумя рыженькими тонконогими и большеголовыми лосятами медленно идет только ей известной и нахоженной тропинкой среди заброшенных торфяных карьеров. Заканчивается майская ночь: теплая, непроглядная, наполненная запахами молодой ивы и черемухи, трелями соловьев, хорканьем пролетающего над верхушками деревьев вальдшнепа, плеском карасей, шуршанием бобра, тянущего только что им же и срезанную ветку. Все это обилие запахов и звуков – это ее дом, ее жизнь. Двое ее детишек устало топают за мамкой, пробуя на вкус молодой стебель вкусно пахнущей ветви или травы, или пытаясь пробраться к заветным соскам, где для них находится средоточие тепла, уюта, сытости и безопасности. За кустами показался белый забор с колючей проволокой, натянутой на столбах поверх него. Лосиха остановилась, настороженно повела ушами. Лосята тут же забились к ней под живот и принялись терзать набухшие соски. Вдруг за забором залаяла собака. Лосиха не боялась этих собак: она видела их и раньше и знала, что именно эти собаки не опасны для нее и ее детенышей, хотя и очень сильно они похожи на волков. Но этих собак люди всегда держат на привязи, на их черных мордах – непонятные петли, мешающие лаять и кусать. Люди, ведущие собак, завидев иногда лосиху, не пускали их с привязи, а наоборот, одергивали, останавливались, не снимая с плеч оружия, замирали. Лосиха понимала, что эти люди любуются ею, и не спешила убегать. К этим людям в одинаковой одежде и к этим собакам она привыкла, проходя через болото очень часто, особенно в летнюю пору. Этих людей она видела еще тогда, когда была жива ее мать. Но мать давно убили охотники, она сама уже стала матерью, а забор с колючей проволокой стал частью ее жизненного пространства, места ее обитания. Здесь она с детства помнит каждую тропинку, каждое дерево, каждого обитателя этого болота: от семьи бекасов на большой поляне, поросшей ивняком, до старого‑престарого дикого кабана‑секача, живущего недалеко от бобровой плотины. Кроме них на болоте жила семья енотовидных собак, забегали косули и зайцы‑беляки. Недалеко от болота на огромной старой осине смастерили себе гнездо осторожные и пугливые черные аисты.
Лосята больно впились в соски, а огромный слепень укусил ее прямо за губу. Лосиха дернулась, тряхнула головой и сделала несколько резких шагов по тропинке. Лосята, слегка уставшие, немного отстали, но, увидев, что мамка готова уйти, побежали за ней, изредка спотыкаясь, оглядываясь вокруг большими черными глазами и настороженно прислушиваясь к каждому шороху или треску, как это делала их мама. Они подбежали к ней, быстро заняли свое место под животом остановившейся лосихи. А она смотрела вперед, за забор. Там, в свете прожекторов, в окне второго этажа она видела человека, молча смотревшего в ее сторону. Она понимала, что он ее не видит. Но его‑то она узнала. Не раз ей приходилось видеть его в зеленой пятнистой форме на своих тропах. То с такими же, как и он, людьми, то одного. Не раз ей приходилось убегать, прячась от таких людей. Она знала, что люди с оружием опасны, они принесли смерть ее матери. Не раз она видела и слышала, что после прихода этих людей с собаками, звучали выстрелы, после которых в лесу были видны капли крови или растерзанные останки ее соседей по болоту – диких кабанов и косуль. Этот человек в окне приносил смерть в болото, приводя сюда своих соплеменников и собак. Но ее он почему‑то никогда не трогал. Несколько раз, убегая и отбиваясь от назойливых собак, она видела его совсем близко и поэтому знала, что своим криком он отзывает собак, таких свирепых и злобных, и что с его стороны не появятся гром и дым, приносящие смерть.
Сейчас этот человек в непривычной черной одежде, как большинство людей там, за забором, стоял у окна и молча смотрел в лес, в ее сторону. Огонек вспыхивал в темноте у его лица и вместе с рукой опускался вниз. Она знала запах этого дыма, который люди носят с собой, она знала этого человека. Но она не понимала, что он делает там, за забором, где днем шум, крик, лай собак и громко кричит человеческим голосом неподвижная и, скорее всего, неживая труба на высоком столбе. Лосиха, постояв, прислушавшись к ночным звукам, всматриваясь в знакомую фигуру, изредка поводя большими чуткими ушами, дала возможность лосятам насытиться молоком, повернула в сторону и пошла вдоль канала, заросшего камышом, разделяющего болото и огороженную забором территорию. Встревоженно, чуть ли не из‑под ног, взлетел и закричал селезень кряквы, гулко хлестнул хвостом по воде бобр, и только соловьи не умолкали, переливчато и витиевато наполняя весеннюю ночь мелодией живой природы, мелодией жизни.
* * *
Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как он заехал в эту колонию усиленного режима. Приговор прозвучал сухо и буднично, словно резолюция профсоюзного собрания: «…Заслушав…, изучив…, учитывая…, приговорить к двадцати годам лишения свободы в условиях усиленного режима…». Никто не охнул, никто не всхлипнул, никто не вздохнул радостно или горько. Гробовая тишина, как ему показалось, длилась вечно. А это был приговор именно ему, и он это отчетливо осознавал, и он к этому был готов. Он видел устремленные на него глаза конвоиров, судей, прокурора, адвоката. Ему было непонятно, почему они так смотрят? Они смотрели и словно чего‑то ждали от него. А чего ждать? Ему было абсолютно все равно, сколько дали, куда дальше, и что ждет его впереди. Очень жаль, что нет возможности успокоить и попрощаться с Таней. Он сделал все, чтобы она не пришла в суд. На одно заседание она все же пробилась и выступала как свидетель. А получилось, что выступила как защитник. Сквозь слезы, сквозь застрявшие в горле слова, она защищала его – убийцу. Она защищала перед судом своего мужа. Она превзошла саму себя и в суде срывающимся от горя и отчаяния голосом сказала: «Я люблю этого человека, и в том, что произошло, есть и моя доля вины». Уходя из зала суда в тот день, взглянула на него так печально, так нежно, так безнадежно. Она прощалась. На приговоре ее не было, и поэтому ему было спокойно. Он знал, что все кончено, хоть двадцать лет – это и не «вышка», но это предел, это финиш. И не просто финиш, а финиш в экстриме, финиш в неволе, в зоне, в одиночестве и в беспросветности этой ситуации…
Сигарета заканчивалась. Николай еще раз затянулся, и вдруг за «колючкой» тревожно закричал селезень, «бухнул» хвостом по воде бобр. За «запреткой»[1], за забором в торфяных карьерах продолжалась жизнь: пели соловьи, пахло свежестью, ландышами, черемшой, молодой листвой. Правда, ничего этого он сейчас не видел: мешали установленные на столбах прожекторы, светящие вдоль «запретки» прямо в глаза. Но запахи, приносимые теплым воздухом из леса, он прекрасно ощущал, несмотря на сигаретный дым. Выбросив в сторону «запретки» окурок, Николай остался стоять у окна, прислушиваясь к утреннему концерту природы и предаваясь воспоминаниям. Зона спала. И хоть этот сон тревожный, настороженный и даже злой: с храпом и вонью в кубриках, с безжалостным натиранием продола шнырями, с шепотами и вскриками играющих в азартные игры таких же азартных игроков, со специально громким топаньем контролеров по продолу – это был сон зоны. Зоны средоточие обид, ненависти, зла, хитрости и горя. Зоны, где ежедневно, ежесекундно идет жестокая борьба противоположностей. Зоны праздника и бала Сатаны.
[1] Примечание: здесь и далее по тексту все определения в сносках произведены автором. «Запретка» – труднопреодолимая, особо охраняемая полоса с системой оповещения вокруг строго охраняемого объекта, в данном случае – исправительной колонии. Здесь и далее – примечания автора.
