Волчий сон
«Это уже явно за мной», – подумал Николай и оказался прав. Улыбаясь наигранной улыбкой, Майор подошел к нему:
– Иди, зовут.
– А кто там?
– Все. Даже ДПНК.
– Ну ладно. Готовьте малявы. Поеду на кичу пока, а потом будет видно.
Николай пошел в кубрик, осмотрел себя в зеркало, одел клифт[1]. Завернул в газету и спрятал под тумбочку кусок окровавленного стекла, с которым прибегал десантник, и пошел в канцелярию.
– Осужденный Одинец явился, гражданин начальник.
Громко говорившие между собой офицеры замолчали и уставились на Николая. Он стоял у двери, спокойный, застегнутый на все пуговицы, без фески[2]. Лысый, как и положено, слегка отекший от драки. Дыхание тяжелое, тяжелый же и взгляд из‑под насупленных бровей. Над верхней губой и под левым глазом – хорошо приметные старые шрамы. Плотно сжатые губы. Желваки играют под выдающимися слега скулами. Широко расставленные ноги. Руки за спиной. Слегка выдающийся живот, широкие кряжистые плечи. Толстая шея. Под клифтом угадываются мощные мышцы груди.
– Что будем делать, Коля? – замполит как старший среди присутствующих по званию заговорил первым. – Что молчишь? Есть тебе что‑нибудь сказать в свое оправдание?
– Я и не собираюсь оправдываться. Что вы, гражданин подполковник, имеете в виду?
– Я тебя щас введу! Что ты нас разводить собираешься? ПЗ захотел или вышак? Получишь, если сейчас же не оформишь явку с повинной за то, что хотел замочить придурка? Получишь три года «крытки» – и на этом у нас с тобой расход. Устраивает?
– Нет, – Николай не пошевелился, – не за что мне каяться, гражданин начальник. Андрюха оклемается – сам все разгонит. А я пока помолчу лучше. Ничего говорить, а тем более писать или подписывать не буду – не проканает. Лучше сразу ведите на крестины, или напрямую – на кичу.
– Ишь, ты. Сколько ты сидишь, осужденный, что так по фене гонишь? – вмешался в разговор опер.
– А вы в личном деле сосчитайте, гражданин старолей!
– Я вам, Одинец, не старолей. Выбирайте базар.
– Так вы ж сами по фене, гражданин Юрий Иванович. Что про меня говорить‑базарить!
Замполит заулыбался, глядя на молодого нервного опера в очочках. Отрядник же не улыбался, молча смотрел на осужденного. Отрядник не уважал зэков, да никто из ментов зэков не уважает, равно, как и они их. Но он с пониманием относился к Николаю, зная хорошо его личное дело, характеристики. Да и после громкого дела о расстреле прокурора и бандита какого‑то заодно, он подумал тогда еще, что человек всю жизнь продержавший в руках оружие, неспроста вот так вот взял и разрядил два патрона в головы двух людей. Наверное, были же причины, наверное, так допекли мужика, что устроил приговор без суда и следствия. Да и факт того, что охотовед находится у них в зоне по расстрельной статье, якобы, по беспределу суда, наталкивала на определенные мысли. Но начальник отряда, майор внутренней службы, педагог по образованию, видел в Николае не только убийцу, но и человека. Человека принципиального и честного, хоть и вспыльчивого и взрывного. От этой вспыльчивости и отговаривал его отрядник в своих воспитательных беседах; от этой взрывности отговаривал он его после очередного его кипеша в зоне за справедливость или против беспредела тех же ментов. Отрядник знал, что Николай в принципе прав, но в зоне прав тот, у кого больше прав, впрочем, как и на воле. Только здесь это ощущается яснее и сразу, в отличие от воли, где все завуалировано под понятия «честь и достоинство», под «законность и компетентность». Здесь прямо и открыто правят две власти: сила и хитрость ментов, против силы и хитрости зэков. Закон здесь не при чем. Он и есть как дышло: «куда повернешь – туда и вышло», а куда повернуть – решает хитрость. Вот этот симбиоз силы и хитрости, наверное, со столыпинских времен, а возможно и раньше укоренившийся в местах заключения отверженных обществом людей – и есть исправительно‑наказательная система. И в те далекие дни, если вспомнить «Записки из мертвого дома» Ф. М. Достоевского, и в наше время.
«Что с ним делать? – думал начальник отряда, – только, только человек начал отходить от своей одиночной замкнутости. Только вроде начал смотреть живыми глазами. Посадить его сейчас, значит опять надолго, если не навсегда, закрыть доступ к его характеру и его внутреннему миру. А „сидеть“ ему еще – ого! Натворит он еще делов! Надо бы „разморозить“ его, оттаять. Но как? Да еще эти все набежали. Стукач Погребян позвонил в дежурку, а не сообщил втихаря, как он это делал обычно. Испугался, гад, заложил раньше времени. Ну да ладно, все равно пару пачек придется ему отстегнуть из ментовского общака. Не отстанет, пока не стребует». Отрядник вздохнул.
– Товарищ, подполковник, разрешите провести предварительную беседу с Одинцом, после посещения с ним санчасти. Он тяжело дышит, видите? У него астма. Разрешите, я его свожу к медикам, успокоится, отдышится, тогда, наверное, будет смысл побеседовать. Да, Николай?
– Да, не мешало бы сейчас эуфиллина мне вколоть, гражданин начальник. Можно медиков сюда вызвать. Они подтвердят, да и так они знают, что мне нельзя волноваться, я сразу задыхаюсь и «сажусь на измену»[3].
– Ты не дуркуй, Коля. Знаем мы, как ты на коня садишься – влез опер, – Пора снимать тебя с бригадиров – не заслуживаешь! И чему ты можешь мужика научить, если сам ПВР нарушаешь? Да и знаем тоже, что ты на поводу у блатных идешь, братский ход и общее приветствуешь, от блатных и шагаешь по жизни…
Николай скрипнул зубами, взглянул исподлобья на всех и, не говоря ни слова, без разрешения повернулся и пошел из канцелярии.
– Стой. Вернись. Стоять! – понеслось вслед.
Однако он молча прошел в кубрик, завалился на шконарь, подложил руки под голову. Никто не подошел, никто ничем не поинтересовался. Никому, якобы, нет дела, никому неинтересно, что там произошло и чем закончилось. А причиной всему – страх. Причиной всему – обычное безразличие к чужой беде: «Лишь бы не со мной…». Безразличие к близкому, безразличие к чужому, даже безразличие к самому себе. Под этим кажущимся безразличием легче всего спрятать и страх, и лукавство, и немощь, и ехидство, и даже радость от того, сто ближнему твоему плохо. Тишина в кубрике, каждый «занят своим делом», лишь изредка поглядывает в сторону Николая. Захочет – сам расскажет, не захочет – не стоит лезть с расспросами‑интересами и нарываться на необходимость помочь или поддержать… Всякая инициатива наказуема исполнением. А человеческие, людские законы и отношения? А где они вообще?
[1] Клифт – пиджак рабочей робы осужденных, полагающийся по режиму.
[2] Феска – летний головной убор с козырьком у осужденных
[3] Сесть на измену – разозлиться, изменить свое отношение к чему‑либо или кому‑либо
